Тем не менее Высоцкий все же сумел сыграть в Варшаве. 26 мая он выступил в роли Янг Суна в «Добром человеке...», а 27 и 28 мая — в «Гамлете». В Театре оперетты (Teatr Muzyczny Roma, ul. Nowogrodzka 49) творилось нечто невообразимое: зал на девятьсот шестьдесят мест был забит до отказа. Ожидание приезда Владимира Высоцкого в польскую столицу подогревалось также отсутствием уверенности в том, что он приедет вообще.
Д.Ольбрыхский, который сам играл Гамлета у А.Ханушкевича, был восхищен игрой Высоцкого: «Мы наконец могли увидеть его в самой знаменитой роли. Это был очень уставший человек, но играл он феноменально. Без единого лишнего жеста, гримасы. Он был абсолютно сосредоточен на смысле шекспировского шедевра и на том, что он самолично вносил в этот спектакль. К сожалению, он был не в состоянии продемонстрировать все свои актерские возможности и те возможности, которые дает эта роль. Заметно экономил силы, чтобы выдержать до конца. Высоцкий — блистательный актер — использовал свое состояние с максимальной точностью и чистотой. Это была борьба и одновременно бег наперегонки с собственной жизнью. Чтобы успеть. Как те кони из его знаменитой песни...»
Если польский зритель «Гамлета» принял с восторгом, то зритель Золотухин совсем разочаровался и в постановке, и в игре актеров.
Из дневника В.Золотухина: «28 мая 1980. Смотрел второго «Гамлета»: не понравилось. Не могут эти люди играть такую литературу, такую образность, поэзию... Вовка еще как-то выкручивается, хорошо, «грубо, зримо» текст доносит... Постановочно — это убожество все-таки, могильщики с залом в капустник играют... Демидова — декламирует, поет стихи, Смехов — в скороговорную прозу, лишь бы сбросить с языка... Бортник — вылитый Шестерка из «Черной кошки», подпевала подлый такой — «смажу ядом», и при том всем — трус... Филатов — в джинсах, резонер с засученными рукавами...»
В этой записи, очевидно, воплотилась вся накопленная боль за желанную, но так и не сыгранную роль...
30 мая Ольбрыхский провожает Высоцкого и Любимова в аэропорту: Любимов летит в Будапешт, Высоцкий — в Париж.
Прощаясь, Ольбрыхский сказал: «У поляков нет привычки вставать с аплодисментом! Я первый раз в жизни видел, как поляки, стоя всем залом, хлопали Володе, вашему спектаклю!»
Прилетев в Париж, Высоцкий просит Марину уехать куда-нибудь вместе, уединиться... У него была надежда вылечиться самостоятельно, без помощи врачей. Они едут на юг Франции и полторы недели проводят в доме Одиль Версуа. Большего срока добровольного заточения Высоцкий не выдерживает: «Я уеду, я больше не могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит...»
11 июня Высоцкий в последний раз уезжает из Парижа. Его провожает Марина. Больше они не увидятся.
До отъезда из Парижа Высоцкий пишет письмо, которое Марина найдет уже после его смерти. Он не теряет надежды, что еще сможет вырваться из болезни:
«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я могу найти выход, несмотря на то что сейчас я нахожусь в каком-то особом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе стало плохо.
Потом все станет на свои места, мы поговорим и будем жить счастливо.
Те. В.Высоцкий».
Письмо-извинение, письмо-раскаяние, просьба простить...
Он едет в Бонн к Роману Фрумзону. В Бонне он пробыл не больше суток, жена Романа должна передать в Москву какие-то вещи. 12 июня Высоцкий поездом выезжает в Москву.
В.Янклович: «Когда мы его встречали на вокзале, Володя был уже в полном разборе. Я думаю, что наркотика у него с собой не было и он заливал свою «ломку» алкоголем. Поэтому был совершенно невменяем. Мы привезли его домой, и тут же раздался звонок Марины. Я взял трубку, и она спросила: «Где Володя?» Я ответил: «Что-то ему нездоровится». Тогда она сказала: «Мне все ясно. Скажи ему, что между нами все кончено». И положила трубку».
За два дня в Германии он умудрился купить два чемодана роскошной одежды для Оксаны. Все с необычайным вкусом подобранное. Обычно, привозя из-за границы подарки Оксане, он говорил: «Мне нравится, когда ты каждый день в чем-то новеньком». Или: «А вот это — моя особенная удача». Удачей была французская сумочка из соломки или какая-то другая вещь, которая, по его мнению, Оксане особенно подходила.
Оксана: «И вот представьте меня во всех этих «диорах» и «ив-сен-лоранах» во времена жутчайшего дефицита, когда пара приличной обуви была проблемой. У меня было восемнадцать пар сапог, меня подружки так и представляли: "Знакомьтесь, это Оксана, у нее восемнадцать пар сапог"».
Парижский альманах «Третья волна» в своем июньском номере опубликовал стихотворение, посвященное М.Шемякину, — «Осторожно! Гризли!». Это была последняя прижизненная публикация Высоцкого.
12 июня на «Таганке» премьера — «Дом на набережной» по Ю.Трифонову. Рефреном в спектакле звучит песня Высоцкого «Спасите наши души».
Сразу после возвращения у Высоцкого появляется идея — уехать с Оксаной в Ухту к Вадиму Туманову: «Я знаю, что надо делать, чтобы вылечиться. Вадим поставит мне домик в тайге, у озера. Вот там и "выскочу"».
После разговора с Тумановым в знаменитой золотодобывающей артели «Печора» стали готовиться к приезду Высоцкого — на вертолете в тайгу забросили дом, поставили его на берегу реки... Истинную причину планируемой поездки знали только близкие. Для остальных придумывались различные версии.
Артур Макаров живет в деревне... Высоцкий договаривается и с ним, на тот случай, если у Туманова что-то не получится.
Ю.Трифонов: «В июне — премьера «Дома на набережной», после этого должен был быть банкет, я на Красной Пахре встречаю Володю, который со своей дачи ехал в Москву. А он всегда, когда видел меня на дороге, останавливал машину, выходил и очень торжественно целовался, у него была такая трогательная манера — никогда не мог мимо проехать. Вид у него был чрезвычайно обеспокоенный и встревоженный. Я говорю: «Володя, вы сегодня приедете на банкет?» Он не участник спектакля, но все равно мне очень хотелось, чтоб он был... «Нет, Юрий Валентинович, простите, но я уезжаю». Куда? «На лесоповал». В Тюмень куда-то, он сказал, в Западную Сибирь. Я был, конечно, страшно удивлен: ведь сезон в театре еще не закончился, какой лесоповал? Мы простились, на другой день я сам улетел. На лесоповал он, кажется, не поехал, но я вспомнил это к тому, что в последнее время он был обуреваем какими-то порывами — куда-то мчаться, совершать совершенно фантастические поступки».
