— Хочу, чтобы ты кое-что почитал, — сказал он. — Может помочь мне избавиться от депрессии. Мэри проглотила рукопись за ночь, а утром объявила, что отпускает все мои грехи, и предложила отведать приготовленное ею замечательное блюдо из гуся. Таким образом, благодаря своему писательскому дару я получил полную амнистию. Конечно, я не столь глуп, чтобы подумать, что написал действительно нечто стоящее, только лишь потому, что кому-то, живущему под одной со мной крышей, это понравилось. Так что, пожалуйста, прочитай — и скажи утром о своих впечатлениях.
Он положил папку на кровать и быстро вышел. Я лег, включил лампу и взял рукопись. Название было написано чернилами — «Старик и море». Ночные жуки проникали сквозь защитный экран, назойливо жужжали огромные сверкающие бабочки, из ближайшей деревни доносились разные звуки, но я уже был далеко, в рыбачьей деревушке Кохимар, а потом плыл в открытом море. В ту ночь я пережил одно из самых острых в своей жизни потрясений от встречи с настоящей литературой. В книге было главное, что всегда так занимало Эрнеста, — битва за жизнь, схватка сильного и смелого человека с противником, которого нельзя победить. Это была поистине религиозная поэма, если благодарение Господа за то, что Он сотворил такие чудесные вещи, как море, великолепная рыба и отважный старик, можно принять за религиозный акт.
— Включу повесть в большую книгу, — говорил Эрнест на следующее утро, после того как я высказал ему свое восхищение. — Это будет морская часть. Перед тем как опубликовать ее, напишу и другие части, посвященные земле и воздуху. Мог бы сделать и три отдельные книги, потому что эта повесть вполне самодостаточна. Но зачем? Рад, что ты тоже считаешь, что повесть может быть напечатана без двух других. В ней — старое двойное dicho, которое я знаю.
— Что это такое — двойное dicho?
— Это выражение, которое означает утверждение или отрицание. Здесь dicho означает: человека можно убить, но победить — нельзя.
Мэри рассказывала мне, что, когда она печатала «Старика и море», ей казалось, что текст повести, в отличие от его других произведений, сразу же был совершенен, и действительно, страницы «Старика и море» избежали обычного для Эрнеста долгого и мучительного процесса редактирования.
После полудня Хуан вез меня в аэропорт. Я должен был возвращаться в Нью-Йорк. Когда машина отъезжала от финки, я, обернувшись, взглянул на Эрнеста, стоявшего на стремянке и на фоне своего дома казавшегося могучим львом. Похоже, завершение работы над повестью влило в него новые силы.
Отъехав от ворот усадьбы и глядя на ряды жалких лачуг — жилую часть Сан-Франсиско-де-Паула, я размышлял о «Старике и море» и вдруг понял, что эта повесть — контратака Эрнеста на тех, кто так ругал «За рекой в тени деревьев». И какая блестящая контратака! Я предвидел, как все эти кудахтающие Макдоналд, Кроненбергер и Уайт в самом разгаре своих воплей «Исписался! Конец!» будут повержены ниц. Довольно примитивная военная мудрость гласит, что атакующий всегда должен быть готов к контратаке. Но критики, бедняги, никогда не будут служить в Генеральном штабе. Однажды Эрнест заметил: «Одна битва — еще не вся кампания, однако критики часто рассматривают одну книгу, удачную или плохую, как всю войну».
В начале осени 1952 года Эрнест попросил меня прилететь на Кубу, чтобы обсудить амбициозный телевизионный проект, предложенный ему одной компанией. Я был удивлен, узнав, что он уже работает над новой книгой. Первый раз я оказался на вилле Хемингуэя во время работы Эрнеста над книгой. Он был совсем не похож на того Эрнеста, которого я знал раньше. Утром он работал, и дверь его комнаты была закрыта для всех до часа дня. Потом он появлялся и до обеда выпивал что-нибудь прохладное, одновременно просматривая газеты и журналы, — не способный ни на какое общение, поскольку, как он сам говорил, для бесед был слишком опустошен. После обеда он немного дремал, поскольку утром приступал к работе очень рано — в пять-шесть часов. И уже потом, после дневного отдыха, был готов выпить и провести время в приятной компании, что чрезвычайно любил. К вечеру Эрнест снова начинал задумываться, уходил в себя, погружаясь в свои мысли, как бы готовясь к утренней работе. И к тому времени, когда он шел спать — а когда он писал, это бывало довольно рано, — в его голове уже почти складывались образы героев, события, которые должны были с ними произойти, места, где все случится, и даже некоторые диалоги — все, что должно будет назавтра оказаться на страницах рукописи.
Я извинился, что помешал, — не знал, что он пишет книгу, и телевизионный проект определенно мог бы подождать.
— Я не просил бы тебя приехать, если не смог бы прерваться, и, кроме того, ты мне никогда не мешаешь. Знаешь, Леланд Ховард уговорил меня опубликовать «Старика и море», не дожидаясь, когда будет готова большая книга. Поэтому сейчас я работаю над другой морской частью для книги о земле, воздухе и море. Но мне надо как-то остановить орды этих завоевателей с телевидения. Они налетели на меня, как гунны на мирные города. Звонят, пишут, твердишь им «не приезжайте», а они все равно оказываются здесь. Снова говоришь им «нет», но они, жаждущие грошовой известности, сообщают мисс Луэлле или мисс Хедде, что подписали со мной контракт. На прошлой неделе я попался в руки агента по имени Ричард Кондон. Он приехал, пил джин и исходил потом так, что я решил — вот-вот он весь растечется и исчезнет. Все это время он пытался втянуть меня в какое-то дельце. Они так обрабатывают меня! Я подумал, может, ты сумеешь справиться со всем этим. Вы там в Нью-Йорке можете отличать зерна от плевел, а я буду действовать по твоему первому сигналу.
Я никогда раньше не писал для телевидения, но в результате той нашей беседы — больше никаких соглашений между нами не было — все последующие годы делал инсценировки произведений Эрнеста: это «Боксер», «Снега Килиманджаро», «Убийцы», «Мир Ника Адамса», «Пятая колонна», «Пятьдесят тысяч» и «По ком звонит колокол».
— Пожалуй, начнем с того, о чем я тебе писал. Эта Си-би-эс хочет сделать серию фильмов по моим рассказам, а я должен буду представлять каждый фильм сериала. Они сказали, что снимут шестнадцать из таких представлений прямо здесь, на финке. Упоминались большие деньги, и для писателя, который всегда в долгах, такие слова звучат как музыка. После того как я получил твое письмо, в течение трех дней были сделаны три съемки. Первые две оказались никуда не годными. Это — третья. Во время первой съемки у меня не болело горло, но зато распухло нёбо, и мучила страшная сухость во рту, я даже не мог говорить. Кроме того, на прошлой неделе я написал четыре тысячи восемьсот слов, а на этой — четыре тысячи девятьсот, можешь себе представить, как я устал.
