Уже в 120 году в Александрии христианин Пантен из Сицилии основывает двухуровневую христианскую катехизическую школу по образцу иудейских: Бет-Соферим (огласительную) и Бет-Мидрашим (разъяснительную), с которой начинается традиция александрийского христианского богословия. Существенным признаком этого богословия была особая любовь к мистическому аспекту христианской религиозности и поэтико-аллегорическое толкование Библии, корни которого мы можем наблюдать еще у Аристобула с его постулатом о том, что в Библии все философские смыслы уже высказаны, но только на языке аллегорий. Ученик Пантена и его преемник во главе этой школы, Климент Александрийский (150–216), совершил первую попытку написать развернутый христианский катехизис с непритязательным названием «Строматы» («Лоскутный ковер»), где впервые было изложено христианское богословие на языке греческой философии, правда, с определенными издержками, какие могли быть свойственны этому первому опыту. Можно сказать, что Климент сделал для христианства то, что Филон сделал для иудаизма, и Александрия была здесь связующим центром.
Ученик и преемник самого Климента по имени Ориген (185–254) сделал следующий шаг и написал первое в истории Церкви систематическое изложение основ христианского догматического богословия с уже более притязательным названием «О началах», вполне в жанре античной философии. Что весьма важно, Ориген учился также у платоника Аммония Саккаса, другим учеником которого был сам Плотин, основатель неоплатонизма, и в этом смысле находился в эпицентре греческой философской традиции. Однако издержки оригеновского опыта были еще более серьезными, так что уже при жизни у него начались большие проблемы с Церковью: сначала его обличал епископ Димитрий Александрийский, а в 231 году Александрийский Собор лишил его сана. Между тем прецедент оригеновского синтеза был настолько внушительным, что на много поколений вперед даже самые безупречные богословы, признанные Отцами Церкви, считали его своим учителем, пока V Вселенский Собор в 553 году не осудил целый ряд идей Оригена, так что ссылаться на него стало уже не принято. Все эти идеи — это следы языческой религиозной философии, в первую очередь платонической, а именно: идея предсуществования душ, идея множественности сотворенных миров, идущих друг за другом во времени, идея всеспасения (апокатастасиса) и др. Идея апокатастасиса была явным отголоском платонизма: если источник Бытия благ и все Бытие рано или поздно вернется к этому источнику, то все неизбежно обретет благое состояние. Проецируя эту модель на христианство, мы получаем идею всеспасения, которая очевидно снижает уровень моральных требований к людям и несколько обессмысливает идею Страшного Суда. Таким образом, оригенизм явил собой прецедент, характерного для Александрии, христианско-платонического синтеза, и в дальнейшем церковным богословам придется преодолевать не только языческие учения, достаточно очевидные для любого христианина, но и подобные оригенизму синтезы, которые могут быть не сразу заметны невнимательному исследователю. В то же время Ориген провел настолько большую работу в освоении античного философского языка для изложения христианского мировоззрения, что его плодами Церковь не могла не воспользоваться, так что немало богословских определений восходит именно к Оригену.
В результате «александрийского синтеза» христианство к концу III века представляло собой уже весьма развитую интеллектуальную традицию, не говоря уже о ее внешних преимуществах, о которых мы уже сказали, и поэтому греко-римские интеллектуалы того времени уже не могли попрекать христиан в излишней примитивности и нежизнеспособности их религии, почему с античными философскими школами происходит любопытная метаморфоза — они сами начинают превращаться в религию, причем не просто в очередную языческую религию, а откровенно подражая Церкви в ее преимуществах. В эту новую эпоху неоплатоническая школа, центром которой продолжала быть платоновская Академия в Афинах, начинает называть Платона «божественным», совершает «канонизацию» его текстов, ужесточает свою организацию в иерархическом отношении и т. д.
Ученик Плотина Порфирий (232–301) начинает уделять больше внимания практической стороне неоплатонического созерцания Единого, фактически разрабатывая новую религиозную практику, причем выделяет высшее созерцание для философа и низшее для простых людей (теургию); далее он возрождает интерес к философу Пифагору как главе религиозного культа и пытается придать платоновской Академии образ этого культа; наконец, он заявляет о том, что источником его философии были оракулы, отсюда его книга «О философии из оракулов. Против христиан».
Ученик Порфирия Ямвлих (245–325) уже полностью погружается в ритуально-мистическую сторону неоплатонизма, привлекая сюда магию, астрологию, мантику, опыт египетских мистерий и т. д. Если Платон, Аристотель и Плотин были чистыми метафизиками и весьма скептически относились к языческой мифологии, то неоплатоники III–V веков подробно обсуждают космические функции греческих богов и составляют им пантеоны. Поздний неоплатонизм борется уже не за трансцендентное «Единое», а за спасение античного язычества, наблюдая его повсеместный кризис. Это была попытка симметричного ответа христианству, но она провалилась как минимум потому, что была слишком надуманной. Интересно обратить внимание на то, что и в иудаизме с III века начинается эпоха новой самоорганизации, когда возникает своего рода священное предание в виде Талмуда как собрания самых авторитетных комментариев Торы и иных религиозных текстов.
Таким образом, с III века христианство не только распространяется по миру, но и вынуждает своих оппонентов реагировать на него со всей серьезностью.
До сих пор мы говорили о религиозно-философских течениях I–IV веков, то есть об интеллектуальном язычестве, в то время как основную массу язычников составляли сторонники народных или пришедших из Азии культов, не столь озабоченных собственным концептуальным оформлением. Количество этих культов и их типологическое разнообразие было таким большим, что описать их все в сравнении с религиознофилософскими школами решительно невозможно, да и не имеет особого смысла, потому что ни один из них сам по себе не был столь опасен для христианства в долгосрочной перспективе, как любая из религиозно-философских школ — платонизм, гностицизм, эпикурейство или стоицизм. Именно потому, что эти культы апеллировали к чувствам, а не к разуму, но при этом в абсолютном большинстве случаев не имели ни своей четкой жреческой иерархии, подобно Церкви, ни своих всеобщеобязательных священных текстов, подобно Библии, ни столь подробно изложенной историософии и онтологии, как в христианских текстах, они были относительно аморфны и невнятны. Однако рядовые миссионеры имели дело с представителями именно этих культов, и поэтому стоит вспомнить самые заметные из них.
