Я кончил…
Я произнес эту речь на студенческой вечеринке в 1949 году.
Михаил Леонидович Старокадомский, тот самый, что сочинил всем известную детскую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края», был изумительно добрым и невероятно скромным человеком – всегда, на всех многочисленных «обязательных» заседаниях и собраниях он сидел в самом последнем ряду зала и не произносил на этих посиделках ни единого слова.
Разговаривал он очень тихо, и лицо его часто освещала очаровательная улыбка.
В консерватории он преподавал инструментовку, и я два года являлся к нему на индивидуальные уроки.
Однажды, уже не помню по какому поводу, мной было произнесено имя Овидия.
Михаил Леонидович мгновенно оживился и тут же спросил с интонацией надежды в голосе:
– А вы читали Овидия!.. А что именно?.. «Искусство любви»… И вам понравилось!.. А вы знаете, как он звучит на латыни?.. Хотите, я вам почитаю?..
Михаил Леонидович преобразился – он расправил сутуловатые плечи, его глаза засияли, и неожиданно громким, звенящим голосом он начал наизусть читать мне на латыни Ars amatoria .
Я замер, ибо впервые в жизни слышал дивный язык сочинения, известного мне лишь в переводе.
Занятие продлилось значительно дольше положенного академического времени.
Следующий урок был у него дома. Я поставил на нотный пюпитр пару листов партитуры отвратительно инструментованного мной Ноктюрна Шопена.
Михаил Леонидович некоторое время разглядывал рукопись, и в его взоре явственно обозначилась тоска. Он повернулся ко мне:
– Думаю, Коля, что если вы захотите узнать, как в действительности играет кларнет, то вы это и без меня узнаете. Давайте мы с вами сегодня кое-что посмотрим.
Он отвел меня от рояля к большому письменному столу, вытащил откуда-то из нижнего ящика огромную папку с факсимильными репродукциями рисунков Леонардо, раскрыл ее, и мы часа полтора внимательно, не торопясь, их разглядывали. Он показывал мне некоторые детали, на которые следовало обратить внимание, иногда спрашивал, что я думаю о том или ином фрагменте. Я ушел от него наполненным.
На следующем уроке в консерватории он совсем недолго разглядывал мою писанину, повторил фразу насчет кларнета, о котором «узнаю, если захочу узнать», и, чуть смущаясь, предложил мне послушать, как звучит Гомер. Было заметно, что он очень хочет этого. Предварительно напомнив мне, о каких эпизодах Троянской войны идет речь, он прочитал наизусть на древнегреческом две песни из «Илиады». Я знал три известных ее перевода на русский и потому хорошо представлял себе, о чем эти песни рассказывали. Гомер звучал упоительно.
В иных случаях я слушал Горация, потом были Катулл, Гесиод, фрагменты из Софокла, вновь Овидий и Гомер. Когда занятия случались у него дома, мы смотрели альбомы репродукций. Он избирательно обращал мое внимание на зарисовки рук, особенно у Дюрера и Леонардо, – и так до конца года.
Выяснить, как играет кларнет, мне и в самом деле пришлось позже, самостоятельно, но Гомера на древнегреческом мне никто и никогда более не читал.
Муму (Подражание Тургеневу)
В 54-м, предварительно обрезав махры на брюках, я впервые в жизни вошел в музыкальный отдел Министерства культуры СССР. Войдя, остановился среди чиновничьих столов, прикрывая драный пиджак партитурой весьма патриотической оратории. Ко мне обратились недовольные сонные лица: «Та-а-ак!.. Еще один пожаловал!»
Однако сочинение было принято довольно милостиво, и лишь в конце обсуждения присутствующие потребовали значительных изменений в вокальных партиях – слишком, мол, высоко и сложно они написаны. Требование было категорическим.
Дома я понял, что, выполнив их, совершенно испоганю ораторию. Поэтому сначала обвел карандашом существующие ноты, затем потер их жирным грязным ластиком и потом еще раз обвел ноты чернилами. Следы работы были налицо.
Когда вновь принес партитуру в Министерство, чиновник, который особенно настоятельно требовал поправок, открыл рукопись, посмотрел на мазню и удовлетворенно заявил: – Ну вот! Теперь совершенно другое дело!
Из всей довольно обширной бабкиной библиотеки мне в наследство достался только трехтомник «Истории искусств» Гнедича.
С трех лет я ежедневно разглядывал в этом трехтомнике красивые картинки. К тому времени, как научился читать, то есть к восьми годам, уже выучил этот трехтомник наизусть и довольно прилично знал, где и какое полотно или скульптура находятся.
Особенно хотелось попасть в ленинградский Эрмитаж, где я рассчитывал увидеть полотна, благодаря которым Эрмитаж являлся одним из главных музеев мира.
В Ленинград попал только в 57-м – в двадцать семь лет.
В Эрмитаже немедленно понесся в залы Итальянского Возрождения, быстро пробежал их, чтобы сначала получить представление обо всей коллекции, но с изумлением из самых знаменитых работ обнаружил лишь две Мадонны Леонардо и два небольших полотна Рафаэля. Отправился к испанцам и не нашел «Венеру» Веласкеса – единственную написанную им «ню». В залах Рембрандта не было двух гигантских распятий. Озадаченный, вернулся к итальянцам и вновь, уже медленно, прошел по залам – полотна, которые я мечтал увидеть, отсутствовали.
Посетителей было мало. В зале, где висели Рафаэли, увидел смотрительницу – интеллигентного вида женщину в очень скромной, но опрятной одежде. Я подошел к ней:
– Скажите, пожалуйста, почему не выставлены рафаэлевские «Святое семейство», «Мадонна с молодым Иоанном Крестителем», «Мадонна со щегленком», большой «Святой Георгий, поражающий змея»? Где обе «Данаи» Тициана и его же «Венера перед зеркалом»? Где «Венера» Веласкеса? Где два больших распятия Рембрандта?
Перечислил еще несколько главных эрмитажных полотен. Она строго смотрела на меня и не отвечала. Я продолжил:
– Понимаете ли, я с детства знаю эти работы по книгам, знаю, что они находятся в Эрмитаже, и много лет мечтал их увидеть. Наконец приехал в Ленинград и вот теперь не нахожу их!
Очень тихо и медленно она произнесла:
– Вы что, прикидываетесь?
– Да нет, что вы! Я совершенно искренен! Я ждал встречи с этими полотнами долгие годы!
– Вы с ума сошли, – процедила она сквозь зубы.
Я произнес довольно длинную тираду о своем желании увидеть исчезнувшие полотна и, загибая пальцы, вновь перечислил интересовавшие меня работы. В конце тирады предположил, что живописная коллекция Эрмитажа, лишившись этих полотен, теряет главенствующее положение среди мировых живописных коллекций.
Она наконец поверила в мою искренность.
– Так, значит, вы не знаете!! Вы не знаете, что тридцать живописных работ, которые составляли главную славу Эрмитажа, были в двадцать девятом году обменены на партию американских тракторов. Через два года все эти тракторы сгнили в колхозном поле!
