Она наконец поверила в мою искренность.
– Так, значит, вы не знаете!! Вы не знаете, что тридцать живописных работ, которые составляли главную славу Эрмитажа, были в двадцать девятом году обменены на партию американских тракторов. Через два года все эти тракторы сгнили в колхозном поле!
Он поставил передо мной на стол небольшой прямоугольной формы кожаный футляр старинной работы и спросил:
– Как ты думаешь, что это такое?
– Судя по латинскому N , оттиснутому золотом на боку, этот предмет имеет отношение к Наполеону.
Он вынул из футляра высокий, с расширяющейся верхней частью граненый стакан удивительного вкуса и показал, что в его стенке, как водяной знак, так же проступает латинское N .
– Ты угадал. Это походный бокал Наполеона.
– А как он к тебе попал?
– Я взял его в Шёнбрунне.
– Каким образом? Зачем?
– В войну я служил батальонным политруком. Когда мы вошли в Австрию, наши солдаты с яростной ненавистью относились ко всему немецкому, что было естественно. Они не знали разницы между Австрией и Германией, так как и там и там говорили на немецком. В Шёнбрунне они громили витрины, прикладами били посуду и расстреливали картины и скульптуры. Сдержать их было невозможно. Я решил спасти хоть что-то и сунул этот футляр в вещмешок.
Потихоньку поворачивая бокал в руке, я любовался скромным совершенством его формы и чистотой огранки.
– Этот бокал Наполеон потерял под Веной во время бегства из России… Я никогда не собирался расставаться с ним, но все же думал, что в трудную минуту он меня выручит – и ошибся…
В хрустале матово просвечивал водяной знак.
– В сорок девятом меня объявили космополитом. Заработки прекратились. В продажу пошли вещи и книги, но их хватило ненадолго. Наконец остался только этот бокал, и я решил, что его пора продавать. Мне раздобыли адрес какого-то частного антиквара, и, предварительно созвонившись, я отправляюсь к нему домой в один из арбатских переулков. Старичок встретил меня крайне любезно – чувствовалась старая школа. Я поставил футляр на стол и откинул крышку. Антиквар заглянул в него и сразу сказал:
– Вы взяли это в Шёнбрунне?
– Ну да! А откуда вы это знаете?
– Молодой человек, мы, в силу профессии, обязаны знать, где и какая из подобных вещей находится.
– А как вы думаете, сколько она может стоить?
– Я не советовал бы вам продавать ее.
– Но все же?!
– Думаю, что по сегодняшнему курсу она должна стоить не менее четырехсот тысяч рублей, но вам их никогда не получить, особенно в госантиквариате.
– Так что же мне делать?!
– Я вновь советую вам не продавать эту уникальную вещь.
– Но мне позарез нужны деньги!
– Потерпите… потерпите… Я покажу вам этот бокал в старом каталоге, и вы поймете, что столько он и стоит. Допустим, я сделал бы вам одолжение и купил бы у вас эту вещь для себя, так как не имею права ее перепродавать – она каталогизированная историческая ценность. Я заплатил бы вам тысяч сорок, но для вас это не имеет смысла. Быть может, вы свяжетесь с западными посольствами – там вам заплатят полностью и настоящими деньгами?..
– Спасибо за совет! Но у меня нет ни малейшего желания ехать на восток!
– Понимаю… Тогда, увы, ничем не могу вам помочь…
Я ушел от него расстроенный и решил все же проверить, правду ли он сказал. Мне дали адрес другого арбатского старичка-антиквара. Когда я поставил перед ним футляр и откинул крышку, он, заглянув в него, спросил:
– Вы взяли это в Шёнбрунне?
В 61-м Николай Погодин написал пьесу об Эйнштейне и американских атомных физиках. Ее большой фрагмент был напечатан в «Правде». Через некоторое время наши атомные физики подняли скандал: «Погодин, мол, ничего не понимает в предмете и тем более ничего не знает об американской научной жизни».
В начале лета советское правительство отправило его в Штаты «изучать натуру».
Наша компания отбыла в Коктебель.
За пару недель до конца пребывания в Крыму сын Погодина Олег получил телеграмму из Москвы: «Папа умирает, срочно выезжай».
Он немедленно вылетел в Москву. Вернувшись из Крыма, я тут же поехал к Олегу.
– Почему умер папа? Что случилось?
– Ты ведь помнишь, что он много лет тяжело пил. В прошлом году врачи предупредили: если не бросит пить, то проживет недолго. Он бросил. Когда вернулся из Америки, пару недель протянул спокойно, потом устроил чудовищный запой. Началось кишечное кровотечение, и его уложили в больницу; в этот момент меня и вызвали. Когда я пришел к нему, он еще был в полном сознании. «Почему ты это сделал, отец?» – спросил я. Он ответил: «Сынок, я больше не могу и не хочу жить. Их техника: самолеты, автомобили, холодильники – все это Марс. Но, знаешь, при наших деньгах мы и здесь могли бы ее иметь. Дело в другом… В силу обстоятельств я попал на самый верхний интеллектуальный этаж Америки. Это замкнутая каста – в нее даже своих не пускают. Общаясь с ними, я понял, что ничего не знаю и не понимаю, я не способен отрываться от земли. Я раб. Я больше не хочу жить!»
Два Андрея резко пересекли границу между светом и темнотой и вышли к горящему костру.
Один тянул за руку девицу и, после того как все перездоровались, быстро утащил ее в траву. Дальнейшее сопровождалось игривым хихиканьем, которое оттуда доносилось.
Мы с Колей Шебалиным задолго до их прихода начали разговор о Господе. И мы его продолжили.
Другой Андрей встал перед костром, по-наполеоновски скрестил руки на груди и, молча глядя в огонь, с напряженным вниманием слушал наши христолюбивые соображения.
Неожиданно он сказал:
– А по-моему, он был бандит с большой дороги. – И ничего более к сказанному не прибавил.
Это случилось в 64-м.
Потом, многие годы видя его работы, я не удивлялся тому, что лучше всего у него получались эпизоды, где действовало или побеждало зло. Мне казалось, что в эпизодах, где до́лжно было утвердить добро, случались лишь декларации.
Так продолжалось до тех пор, пока к нему реально не приблизилась смерть… Последняя работа свидетельствует, что смерть заставила его сделать единственный возможный выбор – вверх. Он пришел к необходимости искупления.
Господь настиг его.
Британский культурный советник устроил у себя дома официальный прием по случаю приезда в Москву знаменитого английского дирижера Малькольма Сарджента. Вместе с Сарджентом из аэропорта прибыла почтенная Ксения Эрдели – наша знаменитая арфистка, она его торжественно приветствовала прямо на летном поле.
За столом ее посадили между послом сэром Гербертом Тревельяном и сэром Малькольмом Сарджентом.
