Его собственное положение? Его чувства? Он не чувствует себя вправе обременять любимую женщину еще и ими. К тому же — чувства Марии Николаевны к мужу не вполне исчезли, и Тургенев это остро ощущает. Она ведь и в самом деле напишет в эти дни Т. А. Ергольской: «Сообщите Льву о том, что пишет граф Валерьян, и судите сами. Он мне пишет, что развод очень повредит его положению и доставит ему много неприятностей и т. д. Возможно, он преувеличивает, но я знаю, как он самолюбив, и понимаю, что ему будет нелегко. Имею ли я право так поступать? Мне кажется, да, для меня это очевидно, но суждение мое, наверное, пристрастно: ведь он принес мне столько страданий…»
Как много теряет в своей былой привлекательности Париж и Куртавель, куда Тургенев уже перестает стремиться с былым желанием. Мысль о семье, которая приходит в «Переписке», не впечатлениями ли Покровского она была подсказана? Но он не может удержаться, чтобы не прочесть в Покровском своего «Фауста», написанного, по выражению М. А. Стаховича, «для нее и про нее»:
«… О, мой друг, я не могу скрываться более… Как мне тяжело! как я ее люблю! Ты можешь себе представить, с каким горьким содроганьем пишу я это роковое слово. Я не мальчик, даже не юноша; я уже не в той поре, когда обмануть другого почти невозможно, а самого себя обмануть ничего не стоит. Я все знаю и вижу ясно. Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена другого, что она любит своего мужа; я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства, которое мною овладело, мне, кроме тайных терзаний и окончательной растраты жизненных сил, ожидать нечего, — я все это знаю, я ни на что не надеюсь и ничего не хочу; но от этого мне не легче. Уже с месяц тому назад, начал я замечать, что влечение мое к ней становилось все сильней и сильней. Это меня отчасти смущало, отчасти даже радовало… Но мог ли я ожидать, что со мною повторится все то, чему, казалось, так же, как и молодости, нет возврата? Нет, что я говорю! Так я никогда не любил, нет, никогда! Манон Леско, Фретильоны — вот были мои кумиры. Такие кумиры разбить легко; а теперь… я только теперь узнал, что значит полюбить женщину. Стыдно мне даже говорить об этом; но оно так. Стыдно мне… Любовь все-таки эгоизм; а в мои годы эгоистом быть непозволительно: нельзя в тридцать семь лет жить для себя; должно жить с пользой, с целью на земле исполнять свой долг, свое дело. И я принялся было за работу… Вот, опять все развеяно, как вихрем! Теперь я понимаю, о чем я писал тебе в первом моем письме; я понимаю, какого испытания мне недоставало. Как внезапно обрушился этот удар на мою голову! Стою и бессмысленно гляжу вперед: черная завеса висит перед самыми глазами; на душе тяжело и страшно! Я могу себя сдерживать, я наружно спокоен не только при других, даже наедине; не бесноваться же мне, в самом деле, как мальчику! Но червь вполз в мое сердце, и сосет его днем и ночью. Чем это кончится?
Смысл переживаний Тургенева до конца понял только Лев Николаевич Толстой: «Чтобы понять Тургенева, нужно читать «Фауста». Сомнения сменяются здесь мыслью об истине». А судьба Марии Николаевны — она осталась в окружении все тех же любящих родных, всеми опекаемая и одинокая. Шестого января 1865 года она гостила с детьми в Ясной Поляне и в какой-то момент почувствовала, как кто-то сильно ударил ее по плечу. Но около нее никого не было, и только через некоторое время выяснилось, что именно в эту минуту в Липецке скончался живший там граф Валерьян Петрович. Кстати сказать, это Тургенев заметил в графине «впечатлительность страшную, — суеверие и подозрительность, влюбчивость» и полное отсутствие чувственности, которые он использует как портретные черты героини своей «Незавершенной повести».
Спустя шесть лет, оказавшись в Петербурге, где в то время находился Тургенев, Мария Николаевна захотела с ним увидеться: «Очень желала бы Вас видеть, много бы могла сообщить Вам интересного, и Вы, как психолог, могли бы даже извлечь пользу из моих рассказов». Откликнулся ли Тургенев на запоздалое приглашение? Вряд ли. В истории, начавшейся на зеленых тихих берегах Снежеди, он не мог стать психологом, но навсегда остался разочарованным в своем едва ли не самом сильном чувстве человеком. Во всяком случае, литературоведам неизвестен его ответ. А еще через пять лет Тургенев напишет в письме к их общему знакомому о встречах в Покровском: «Помните террасу и гимнастические упражнения, и графиню?.. Как это все уже далеко!»
Между тем жизнь сестры великого Толстого и в самом деле сложилась необычно. Путешествуя по Европе, она встретила бывшего моряка, тяжело больного виконта де Клеена. Его очень посредственные музыкальные способности она приняла за талант, стала всеми силами поддерживать, не думая о замужестве. Появившаяся внебрачная дочь резко усложнила ее положение. Любимый оказался недостойным принесенных ради него жертв. Кончила Мария Николаевна свою жизнь в Шамординском монастыре.
Несостоявшееся счастье
Юлия Вревская
Он был уверен: это счастье не может состояться. Почти уверен. Доводы казались такими убедительными. В свои пятьдесят пять лет он выглядел семидесятилетним стариком. Здоровье постоянно давало о себе знать. Неустроенная жизнь, к которой он, в конце концов, почти приспособился, стала привычной, хоть и по-прежнему горькой. Но едва ли не главное — он боялся ответственности за судьбу другого человека. Ее судьбу. Знаменитый русский писатель Иван Сергеевич Тургенев и вдова заслуженного генерала Юлия Вревская.
Двадцать лет разницы, и тем более она казалась совсем молодой. Наверное, сами по себе не останавливали бы Тургенева. Но он знал начало ее жизни, не слишком удачной или совсем неудачной, догадывался обо всем, что ей приходилось испытывать в окружении родных, и боялся возложить на хрупкие плечи любимой женщины лишние переживания и заботы. Любимой…
Они оба понимали, что подошли к порогу большого и светлого чувства. Оба готовы были переступить (уже переступили?) этот порог и не скрывали своих переживаний, хотя и не решались давать им воли. Может быть, еще и потому, что Юлия Петровна была ожившей героиней его романов, той самой воплощенной «тургеневской женщиной», которыми увлекалась вся Россия.
Да она и выросла на тургеневских книгах, дорожила каждым их образом, словом. В отношении нее он не считал себя вправе ошибиться. Другое дело — письма. Сколько же их было!
«Я почувствовал живую симпатию к вам, как только в первый раз вас увидел — и она с тех пор не умалялась». Еще не признание? Но через неделю с небольшим, Юлия Петровна приедет на несколько дней погостить в Спасское-Лутовиново — неожиданный, впрочем, вымечтанный и выпрошенный подарок судьбы! И вот вдогонку уехавшей летят строки: «Когда вы сегодня утром прощались со мною, я — так по крайней мере мне кажется — не довольно поблагодарил вас за ваше посещение. Оно оставило глубокий след в моей душе, и я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня, одним существом больше, к которому я искренно привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».
