что 1918 год стал ужасным крестным путем.
В первых же числах января мы увидели, что, несмотря на принятые меры предосторожности, мазута для отопления нам не хватит. Надо было переселяться туда, где можно было топить дровами или углем, небольшие запасы которых у нас имелись; цены на эти два вида топлива в ту пору достигли невообразимых высот. Великий князь Борис, племянник моего мужа, в августе уехал на Кавказ, и мы подумали о его милом английском коттедже, стоявшем чуть в стороне от Царского, на дороге из Павловска. Не зная адреса Бориса Владимировича, великий князь Павел отправил на Кавказ телеграмму его матери, своей невестке, прося позволения поселиться у ее сына. Она ответила согласием, добавив, что предоставляет в наше распоряжение и свой собственный дом. Бедная великая княгиня не знала, что с приходом большевиков ее дворец был разгромлен и в настоящий момент в нем собирался обосноваться Совет. 9 января мы все переехали в коттедж великого князя Бориса, но все отопительные трубы его большого дома были заморожены. Потребовалось две недели, чтобы разморозить их, прогреть, исправить. В нашем доме мы оставили только двух консьержей и несколько слуг. Число прислуги заметно сократилось. Из шестидесяти четырех в начале войны в первую революцию осталось сорок восемь, после большевистского переворота двадцать два, и цифра каждую неделю уменьшалась буквально на глазах. В июле 1918 года осталось всего трое, а в декабре лишь один.
Дом великого князя Бориса был очень милым и стоял посреди большого сада. Из холла можно было попасть во все помещения первого этажа. Лестница вела на круговую галерею, позволявшую наблюдать со второго этажа, что происходит в холле. Наши спальни находились на втором этаже. Только Владимир остался в пристройке, где у него были пианино, книги, пишущая машинка, кисти и где дорогой мальчик прожил последние счастливые дни.
13/26 января на меня свалилось новое горе. Из одной сестры и четырех братьев, которые у меня были и из которых я была самой младшей, в живых оставались лишь сестра и последний из братьев, по имени Сергей. Всю свою жизнь он боролся против нежелания родителей позволить ему играть в театре, несмотря на явный талант к этому занятию. Наши родители придерживались очень устаревших идей на сей счет. Им казалось, что сын-актер – это нечто унизительное, позорное. Борьба эта велась сколько я помню. Брат, отбыв воинскую повинность, поступил на гражданскую службу и в каждом городе, куда его забрасывала эта служба, создавал любительский театр, в котором исполнял главные роли. Он всегда имел большой успех, особенно в ролях крупных вельмож. Однако он так боялся наших родителей, что даже для этих любительских спектаклей взял себе псевдоним Валуа [48]. Тем не менее после смерти отца он сломил сопротивление мамы и поступил сначала в частный театр. Потом, в 1913 году, перешел в Александрийский императорский театр в Санкт-Петербурге. Все русские, которые прочтут мой печальный рассказ, вспомнят этого актера, которому тонкость игры принесла успех.
После революции, невзирая на возражения обожавших его коллег, мой брат ушел из Александринки и поступил в труппу, игравшую в «Аквариуме», на противоположном берегу Невы. Вечером 10/23 января он возвращался из театра на извозчике, везя чемодан с реквизитом. Он проехал через Фонтанку, чтобы попасть к себе домой, на Семеновскую улицу. Напротив дома, занятого французской военной миссией, из-за выложенной вдоль канала поленницы дров выскочили два солдата-бандита. Один остановил лошадь, схватив ее за уздечку, а другой выстрелил в упор из револьвера в моего бедного брата, который рухнул в снег. На звук выстрела из французской миссии выбежали несколько офицеров и подняли моего брата, который еще дышал. Бандиты убежали, а извозчик плакал и причитал. Французские офицеры, видя, что брат умирает, отвезли его в Мариинскую больницу принца Ольденбургского; благодаря крепкому организму брат прожил еще три дня, не приходя в сознание. Я каждый день приходила к нему и видела, как к нему привязаны его товарищи по театру; выходя из палаты, все они плакали. В день похорон повязки с его лица сняли; на него было страшно смотреть: из черепа вылезли мозг и два больших сгустка крови. Его похоронили на Смоленском кладбище, рядом с двумя нашими братьями. Я ходила на похороны с Владимиром, Марианной, моей сестрой и двумя племянницами. Сен-Совёр одолжил мне свой автомобиль. Похороны были торжественными и трогательными. Пришли многочисленные депутации актеров, все с красивыми венками и лентами, на которых было написано: «Нашему дорогу и доброму товарищу», «Актеру, чей талант был равен доброте» и т. д. На одном венке была надпись: «Жертве черной ночи».
Все поняли, что это относится скорее к большевикам, чем к убийцам…
В августе 1919 года, через пол года после моего отъезда из России, моя бедная мама легла рядом с тремя своими сыновьями. Ее убила моя боль, скорбь ее младшей дочери, ее любимицы, «ее малышки», как она продолжала меня называть, несмотря на мой уже солидный возраст…
Товарищ Георгенбергер не признавал себя побежденным и хотел во что бы то ни стало нас шантажировать. Тем временем Комиссия по охране памятников культуры, обеспокоенная опасностью, угрожавшей нашему дому, объявила его в январе 1918 года «народным музеем». Благодаря настойчивости моего друга Александра Половцова и Георгия Лукомского меня оставили его владелицей и хранительницей. Я обязалась расставить по местам мебель, снять ткань, укрывавшую картины (предосторожность, принятая при переезде в дом великого князя Бориса), и два дня в неделю открывать доступ публике.
Большевики, во всем копирующие Германию, заказали войлочные тапочки, которые каждый посетитель должен надеть на ноги, как практикуется в музеях Сан-Суси, Пфауен-Инсела и Потсдама. Часто я сама сопровождала посетителей. Я так любила свой дом и так хорошо знала, что где в нем находится, что с удовольствием водила экскурсии. Хочу отдать должное посетителям, которые приходили узнать новое, а не из чувства бравады. Солдаты и матросы расспрашивали меня о картинах и показывали себя подлинными любителями прекрасного. Всего раз одна девушка громко сделала неприятное замечание:
– Господи, подумать только, что до революции все эти сокровища были спрятаны от нас…
Однажды, когда я показывала дом членам Комиссии по охране памятников культуры, Александру Бенуа, Георгию Лукомскому, Сергею Коровину, неизменному Телепневу и коменданту Царского Б., двое последних со смехом сказали мне:
– Приготовьтесь к вызову в Совет.
– Зачем? – спросила я, удивленная и напуганная.
– Затем: ваш друг Георгенбергер уже несколько дней является председателем царскосельской Чрезвычайной комиссии; он хочет наложить на вас штраф в сто пятьдесят тысяч рублей за
