1914 года. Мы приехали из Парижа в Санкт-Петербург, чтобы проследить за обустройством нашего дома в Царском, в который намеревались вселиться через несколько месяцев. Великий князь и я обещали графине быть на вечере, а Владимир, которому только что исполнилось семнадцать, умирал от желания туда отправиться. Графиня Клейнмихель так долго и упорно упрашивала великого князя разрешить моему сыну приехать, что его отец дал согласие. Мы пошили ему превосходный костюм из эпохи Алексея Михайловича: вышитый золотом белый атласный кафтан облегал его изящную фигуру, широкие штаны из синего шелка были заправлены в мягкие красные сафьяновые сапожки, а довершала костюм белая суконная шапка с соболиной опушкой. Все восхищались им, и, по всеобщему согласию, было решено, что он самый красивый на балу. Французские друзья отпустили ему тысячу комплиментов. Художник Лев Бакст, присутствовавший на вечере, подошел ко мне и сказал:
– Ваш принц – просто сказочный царевич.
В тот вечер моя материнская гордость ликовала.
На момент начала войны ему еще не исполнилось восемнадцати. Тем не менее, благодаря ускоренному выпуску, он 1/14 декабря вступил в лейб-гвардии Гусарский полк и отправился в Муравьевские казармы в Новгородскую губернию для прохождения военной подготовки. Вернулся он оттуда в феврале 1915 года, а пять дней спустя я снова провожала его на царскосельском вокзале, откуда он уезжал в свой полк.
Утром, перед его отъездом на фронт, мы, я, Владимир и девочки, пошли в Знаменскую церковь на первую, шестичасовую службу. Мой сын исповедался и принял причастие. Если не считать двух сестер милосердия и нас, церковь была пуста. Каковы же были наши удивление и радость, когда в сестрах милосердия мы узнали императрицу и г-жу Вырубову! Ее величество пожелала благословить Владимира. Она подарила ему маленькую иконку и молитвенник. Мы вернулись домой, крайне взволнованные этим трогательным жестом государыни.
Со дня отъезда сына я больше не жила, потому что этот ребенок был самым любимым мною существом на свете. Он был моей радостью, моим счастьем, моей гордостью. Я гордилась его красотой, его талантами художника, музыканта, поэта. Когда он танцевал, это была воплощенная грация. Когда он смеялся, смех освещал его очаровательное лицо. Это был сын, о котором мечтают матери, потому что он был нежным, любящим и трогательным. Опубликованный в первом сборнике его стихов сонет на русском, который он посвятил мне, дает лишь слабое представление о его сыновних чувствах:
Когда в родном гнезде еще я слабо спал,
Под крылышком Твоим мои таились грезы…
Ты их взлелеяла – и вот мой час настал,
И пышно расцвели мечтательные розы…
На жизненном пути я не видал угрозы,
Мой юный горизонт никто не омрачал:
Все слезы для меня – одни Твои лишь слезы,
Все думы, все мечты – один Твой идеал!
Ты мне вдохнула мощь, и веру, и надежды,
Ты душу облекла в блестящие одежды,
Дрожала надо мной, как я дрожу теперь,
Когда передо мной раскрыта Рифмы дверь…
Тебя, а не меня архангелы коснулись:
Мои стихи Твои: Они к Тебе вернулись.
С февраля 1915 по июль 1916 года, когда, как я писала в начале, он был назначен в распоряжение великого князя, этот юноша, едва достигший восемнадцати лет, пережил жестокие испытания войны. Его неоднократно посылали в опасную разведку, и просто чудо, что он не был убит. Однажды совсем рядом с ним разорвался снаряд. Он подобрал осколок и привез мне в первый свой отпуск. В другой раз он с патрулем, которым командовал, едва успел укрыться за деревьями, когда был обстрелян. Его солдаты обожали его. Он с волнением рассказывал мне, как однажды сидел в окопе и его унтер-офицер внезапно бросился на него и закрыл своим телом… Через секунду, прежде чем мой сын успел прийти в себя, метрах в тридцати от их окопа с адским грохотом разорвался огромный снаряд. Этот солдат без колебаний рискнул собственной жизнью ради спасения командира.
В 1915 году Владимир получил несколько дней отпуска, которые провел с нами, гордый красной ленточкой ордена Святой Анны 4-й степени, полученного им за храбрость. На войне он не переставал писать и совершил колоссальную работу: перевел александрийским стихом на французский язык поэму великого князя Константина Константиновича «Царь Иудейский». Это было прекрасное произведение: действие разворачивается на протяжении семи дней, от Вербного воскресенья до Воскресения Спасителя, и сложность заключалась в том, что на протяжении всех четырех актов говорят только об Иисусе Христе, однако Господь не появляется на сцене ни на мгновение.
Эта религиозно-мистическая драма была поставлена в 1913 году в театре «Эрмитаж» в Санкт-Петербурге и сыграна множество раз. На нее поочередно приглашались вся императорская фамилия, двор, посольства, высшие сановники. Спектакль был поставлен с великолепными декорациями и с крайней роскошью, а играли в нем талантливые любители; но центром общего внимания был сам автор, то есть великий князь Константин, очень искренне и благочестиво исполнявший роль Иосифа Аримафейского.
Великий князь, уже болевший болезнью, которая свела его в могилу в июне 1915 года, узнав, что Владимир перевел его драму, пригласил великого князя Павла, меня и нашего сына в Павловск, в свой дворец, чтобы услышать перевод. Мы застали там его сестру, вдовствующую королеву Греции, его супругу, их невестку, княгиню Елену, жену князя Иоанна, некоторых их детей, а также г-на Байи-Конта, учителя французского в Санкт-Петербурге. Этот последний часто гостил у великого князя Константина в Павловске.
Будучи довольно хорошей физиономисткой, я заметила на лице великого князя-поэта [50] некоторую настроженность; но стоило Владимиру прочитать несколько строчек, как великий князь Константин удивленно переглянулся с г-ном Байи-Контом. Чем дальше читал Владимир, тем яснее я видела удивление, вырисовывающееся на симпатичном, но осунувшемся от болезни лице великого князя Константина. В тот день Владимир прочитал два первых акта, и его осыпали похвалами и поздравлениями. Нам пришлось пообещать снова приехать через несколько дней, чтобы закончить чтение двух последних актов. Мой сын закончил чтением стихотворения на русском, посвященного великому князю Константину и его творчеству… Я увидела, что, когда он заканчивал чтение, великий князь опустил голову… Потом подняв на нас свое мокрое от слез лицо, сказал:
– Благодаря Боде (домашнее прозвище Владимира, которое он сам себе придумал, когда был маленьким) я только что пережил одно из самых сильных волнений за мою жизнь. Больше я ничего сказать не могу. Я умираю и передаю свою лиру, завещаю свой
