Во время пикников, прогулок, когда нет стола, тарелок, вилок и т. д., — как с пищевым добром управляются люди? Полагаю, со мною согласятся, если скажу, что поступают следующим образом: отрезают кусок хлеба, кладут на него кусок колбасы и сделанный таким образом сандвич откусывают. Ленин поступал по-другому. Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот и, немедленно отрезав кусочек хлеба, подкидывал его вдогонку за колбасой. Такой же прием он применял и с яйцами. Каждый кусочек порознь, один за другим, Ленин направлял, лучше сказать, подбрасывал в рот какими-то ловкими, очень быстрыми, аккуратными, спорыми движениями. Я с любопытством смотрел на эту «пищевую гимнастику», и вдруг в голову мне влетел образ Платона Каратаева из «Войны и мира». Он все делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал — как говорит Толстой — «приятными, успокоительными, круглыми движениями». Ленин обращается с колбасой, как Каратаев с онучками. Кусая сандвич, я эту чепуху и выпалил Ленину. Это не умно? Но каждый из нас, лишь бы то не повторялось слишком часто, имеет право изрекать и делать глупости.
До этого не приходилось слышать Ленина громко хохочущим. У меня оказалась привилегия видеть его изгибающимся от хохота. Он отбросил в сторону перочинный ножик, хлеб, колбасу и хохотал до слез. Несколько раз он пытался произнести «Каратаев», «ем, как онучки он свертывает» и не кончал фразы, сотрясаясь от смеха. Его смех был так заразителен, что, глядя на него, стала хохотать Крупская, а за нею я. В этот момент «Старику Ильичу» и всем нам было не более 12 лет.
Из обихода Ленина были изгнаны всякие фамильярности. Я никогда не видал, чтобы он кого-нибудь хлопал по плечу, и на этот жест по отношению к Ленину, даже почтительно, никто из его товарищей не осмелился бы. В этот день, когда, возвращаясь в Женеву, мы спускались с горы, Ленин, вопреки своим правилам, дружески тяпнул меня по спине: «Ну, Самсоныч, осрамили же вы меня каратаевскими онучками!»…
«Икру кушают, а не чистят ею сапоги». Несмотря на всю скромность Рахметова, в его жизни присутствовали кое-какие предметы роскоши — дорогие сигары. Ленин не курил, но тоже позволял себе некоторые «слабости».
Так, Владимир Ильич вовсе не был равнодушен к различным кулинарным деликатесам и ценил их. Беседуя в 1920 году с чешским товарищем, он первым делом спросил его, делают ли еще в Чехии кнедлики со сливами… В сочинениях Ленина между слов порой всплывают различные кушанья: пирог с вязигой, паштет, жареные рябчики, сборная селянка по-московски, «пышный, украшенный сахарными завитушками пирог» и, конечно, знаменитая щедринская «севрюжина с хреном»… В нескольких статьях Ленин с удовольствием повторяет русскую пословицу: первая чарочка (рюмочка) колом, вторая соколом, а остальные — мелкими пташечками.
Очень любил Владимир Ильич «волжские продукты»: балыки, семгу, икру. Н. Крупская вспоминала такой случай в 1913 году: «Пришла из дому посылка со всякой рыбиной — семгой, икрой, балыком; я извлекла по этому случаю у мамы кухарскую книгу и соорудила блины. И Владимир Ильич, который любил повкуснее и посытнее угостить товарищей, был архидоволен всей этой мурой». Он благодарил в письме мать за ее гостинцы: «Едим теперь эти деликатесы… и вспоминаем Волгу».
В сентябре 1917 года Ленин некоторое время скрывался на квартире финского машиниста Блумквиста. Его жена Эмилия рассказывала такой забавный случай: «С питанием в Хельсинки тогда было очень плохо, продукты отпускали только по карточкам. Надежда Константиновна привезла из России баночку черной икры. Перед обедом Владимир Ильич передал эту баночку мне с просьбой открыть ее. Когда я увидела содержимое, мне показалось, что это сапожная вакса (я никогда до этого не видела черной икры). Поэтому я взяла сапожную щетку и вместе с банкой внесла в комнату Ильича. Когда Владимир Ильич увидел это, он пришел в ужас и, как сейчас помню, с шаловливой искринкой в глазах по-русски воскликнул: «Нет, нет, это надо кушать!» — и показал мне жестом, что икру кушают, а не чистят ею сапоги. Это было мое первое знакомство с черной икрой».
Интересовался Ленин и приготовлением различных блюд. Мария Усениус, жена финского рабочего, в чьем доме Ленин в 1917 году тоже скрывался две недели от полиции, вспоминала: «Однажды я зажарила ему в масле свеклу. Ленину очень понравилось кушанье, и в следующий раз он даже пришел на кухню посмотреть, как я готовлю это блюдо. Он подумал, наверное, что, возможно, ему когда-нибудь придется самому приготовить его. Вообще Ленин был очень неприхотлив. Дважды в день он просил чаю — два стакана утром, два стакана вечером, — стакан молока, и ничего больше».
После революции Ленин сохранил эту привычку пить вечером горячее молоко. «С заседания Совнаркома, — вспоминала Мария Ульянова, — Владимир Ильич приходил вечером, вернее ночью часа в 2, совершенно измотанный, бледный, иногда не мог даже говорить, есть, а наливал себе только чашку горячего молока и пил его, расхаживая по кухне, где мы обычно ужинали».
«Знаете, как я люблю мюнхенское пиво?» Выше уже приводились слова Рахметова: «Я не пью ни капли вина». (Правда, он признаётся: «Как жаль, что не могу и я выпить три-четыре рюмки — хотелось бы».) Другой герой романа возражает ему, осуждая подобную «крайность».
Ленин в этом споре придерживался более мягкой позиции, чем Рахметов. Так, он любил баварское пиво. «Ильич, — замечала Крупская, — похваливал мюнхенское пиво с видом знатока и любителя». Однажды в эмиграции товарищ предложил ему выпить мюнхенского пива — но, возможно, ненастоящего.
«Да что вы, батенька! — воскликнул Ленин. — Знаете, как я люблю мюнхенское пиво?»
И припомнил случай, когда в Поронине «верстах в четырех-пяти, в одной деревушке, появилось настоящее мюнхенское»: «И вот, бывало, вечерами… начинаю подбивать компанию идти пешком за пять верст выпить по кружке пива. И хаживал, бывало, по ночному холодку налегке, наскоро».
На Рождество супруги Ульяновы — «Ильичи», как их шутливо именовали товарищи, — обычно варили глинтвейн и пунш. В 1908 году Ленин писал Максиму Горькому: «К весне… закатимся пить белое каприйское вино и смотреть Неаполь и болтать с Вами».
Однако в употреблении пива, вина и водки Владимир Ильич соблюдал чрезвычайную умеренность. «Его нельзя вообразить выпивающим лишнюю кружку пива или вина, — вспоминал Н. Вольский. — Его нельзя себе представить пьяным. Вид одного пьяного товарища… в Париже вызвал у него содрогание и отвращение». Г. Зиновьев рассказывал: «Ему ничего не стоило подбить нас съездить из галицийской деревушки на велосипеде верст за 100 в Венгрию за тем, чтобы оттуда в качестве трофея привезти… одну бутылку венгерского вина».
