Папа свернул морские походы и стал готовиться к другому виду путешествий. Интересно, разлетелись ли врассыпную ангелы, когда папа приблизился к Жемчужному пирсу?
Довольно часто я возвращался мыслями к той ночи 1997 года, когда поклялся, что никогда больше не ступлю на борт судна вместе с отцом, а теперь думаю, что все отдал бы за еще одно плавание с ним, пусть даже в жестокий северо-восточный ветер.
«Ушедший друг-моряк, как любой человек, — писал Джозеф Конрад, — уходит навсегда, и я больше никогда не встречал ни одного из них. Но временами весенний разлив памяти взламывает черную реку Девяти Изгибов. Потом на реке появляется корабль, ведомый командой призраков.
Они проходят мимо и делают нам знаки, приветствуя нас. Неужели мы не видим на вечном море знаки наших грешных жизней? Прощайте, братья! Вы были хорошими ребятами. Не хуже тех, которые дрались с дикими воплями, и цеплялись за парусину на фок-мачте, и раскачивались на реях, невидимые в ночи, и отвечали криком на крик западного ветра».
Глава 12
Если бы не религиозный аспект
После смерти мамы расстояние в пятьдесят ярдов от дома до кабинета над гаражом стало почти непреодолимым для отца. Несмотря на все мои наказы прислуге и Дэнни не позволять отцу садиться за руль автомобиля — это было до больницы, — в один прекрасный день он оказался за рулем своего красного «понтиака-монтаны» и поехал в кабинет. Позднее, возвращаясь домой, он решил, что слишком скучно делать простой разворот, и въехал в яблоню, наказав себя на $3000. К счастью, ему удавалось обходиться без особых повреждений даже в долгих поездках, хотя он терпеть не мог ремни безопасности.
— Пожалуйста, папа, — умолял я. — Прежде всего, таков закон. Остановись, и я поеду на поезде.
Ответ был всегда один и тот же, причем с не терпящей возражений ухмылкой:
— Я не остановлюсь.
Папино равнодушие к ремням безопасности, к сигналам ограничения скорости и прочим помехам на его пути долго изумляло меня, даже ставило в тупик. По мере того как его поездки стали все больше напоминать Дикую Езду мистера Жабы в Диснейленде, мое изумление сходило на нет. Однажды тетя Кэрол — папина самая младшая сестра — и я о чем-то болтали. Будучи десятым и последним ребенком у моих бабушки с дедушкой, Кэрол с иронией и пониманием поглядывала на сестер и братьев. «Ох, — проговорила она со своей прелестной, несколько нерешительной улыбкой, — неужели тебе не ясно? Правила не для него».
Я хмыкнул и на некоторое время перестал об этом думать, решив про себя, если у папы есть свои тайны, то пусть они остаются тайнами. Когда же он выпустил в свет свою очередную книгу «Мили, оставшиеся позади», собрание автобиографических заметок, я нашел в ней нечто, что открыло мне тайну его выживаемости, несмотря на множество рискованных обстоятельств.
В одной из статей он писал о том, как в Йеле стал владельцем самолета. Это был «Эркуп».[40] Папа с пятью приятелями по университету купили самолет вскладчину. И вот однажды один из папиных друзей, пилот и участник Второй мировой войны, признался папе, что очень хочет повидать свою девушку в Бостоне, однако не может придумать, как туда добраться. Неизменно галантный папа сказал: «Не бойся, я отвезу тебя в Бостон!» К этому времени он провел в воздухе не больше полутора часов. И ни разу не летал один. Итак, он и его друг полетели в Бостон, и там папа остался один на Бостонском аэродроме, и ему еще предстояло вернуться в Нью-Хейвен. В юности у меня была лицензия на вождение самолета, так что я с содроганием прочитал продолжение.
Папа поднимает самолет в воздух и летит обратно, но тут-то как раз замечает, что становится довольно темно. Он не учел разницу во времени. К тому же тогда еще не было спутниковых навигаторов. Так что ему пришлось лететь обратно на высоте в сто футов и ориентироваться по железнодорожным путям. Однако это помогло ему ненадолго, потому что стало так темно, что хоть глаз выколи. Положение серьезнее некуда. Но он замечает огни — слава богу — аэропорта Нью-Лондона. Ему удается посадить самолет. Потом он на попутках добирается до Нью-Хейвена, а там прямиком направляется в Фэнс-клуб, чтобы успокоить нервы и рассказать о своих подвигах. На другой день инструктор, узнав о происшедшем, был готов застрелить его на месте.
Об этой истории я понятия не имел — как это назвать? храбростью? безрассудством? — пока не прочитал о ней в книге. (Не уверен, что «храбрость» — правильное слово, хотя папа был самым храбрым человеком из всех, кого я знал.) Единственный анекдот об «Эркупе», мне известный, был о том, как папа летал в школу Этель Уокер на выпускной вечер своей сестры Морин и разбил самолет при всем честном народе, после чего самолет вытащили на поле мальчики-выпускники. Мораль такова: человек, который практически ничего не знает о самостоятельных полетах от Бостона до Нью-Хейвена, который, учтите, налетал всего полтора часа, не станет тратить время на ремни безопасности, останавливающие сигналы, зато устроит вечеринку с коктейлями на яхте при северо-восточном ветре. Как бы там ни было, его сближение со старой яблоней оказалось впечатляющим, но не столько для автомобиля, сколько для него самого. С того часа он больше не возражал добираться с помощью шофера до кабинета и обратно.
Через две недели после возвращения из больницы, все еще очень слабый, но ужасно уставший от безделья, папа решил переселиться в кабинет и возобновить работу над мемуарами о Голдуотере. Геройское решение. Там он сможет дышать, вставать, разговаривать. (Самостоятельное управление стилноксами не помогло, но это не имело значения.) Вдобавок ко всему началась летняя гроза. Мы оба промокли до нитки, пока я устроил его в кабинете. Я принес ему кислородную машину. Он поморщился. Раз пятьдесят мы заводили об этом, ох, разговор.
— Попробуй кислородную трубку.
— Какой в ней толк?
— Подышишь кислородом, тебе это как раз не помешало бы сейчас…
— Не понимаю, что в ней хорошего. [Надевает трубку на голову и засовывает концы в ноздри.] Ладно, надеюсь, ничего плохого не случится.
Он включил компьютер. Стал не очень уверенно тыкать пальцем в клавиши. На всякий случай я встал у него за спиной, если он вдруг повалится вперед.
— Я хочу подиктовать тебе.
— Папа, я уже забыл, как это делается на твоем компьютере. Четверть века прошло.
Он поднялся, держась за край стола, и начал диктовать последнюю главу своих мемуаров о Барри Голдуотере.
— Последующие годы, по мнению самого Барри Голдуотера, были неспешными.
