Многие авторы счастливы — испытывают глубокое волнение, даже готовы кувыркаться, — когда заканчивают писать книгу. Но только не папа, только не в этот раз, потому что у него буквально не осталось причины жить дальше. У него резко усилилась депрессия. На испуганные звонки и имейлы папиных друзей я отвечал, не скрывая, что у него портится настроение.
Однажды днем он призвал меня к своей постели и сказал едва ли не с отчаянием:
— Ох, Кристофер, я так ужасно себя чувствую.
— Знаю, папа. Знаю. И очень тебе сочувствую. Жаль, я не…
— Если бы не религиозный аспект, я бы принял таблетку.
Религиозный аспект. Мы ступили на тонкий лед. Не время было разбивать то, что осталось от его сердца, и говорить ему, что хотя я в высшей степени восхищен учением Иисуса, все же довольно давно перестал верить, будто он восстал из мертвых. Это честное сомнение, правда, но оно сводит на нет сверхъестественный аспект христианства. В то же время мне отчаянно хотелось избавить его от мучений, если, конечно, он этого сам хотел. Ему было очень плохо. Он ужасно скучал по маме.
Мне тоже было плохо. Слишком много сложностей. И все же я понимал. Папа очень долго зависел от мамы. Даже когда мама не разговаривала с ним — примерно треть всего времени, — она все равно заботилась о нем, паковала его багаж, смотрела, чтобы он ни в чем не нуждался. «Я настоящая арабская жена, — говорила она (и это появилось в „Нью-Йорк таймс“. — Когда Билл говорит „убирай шатер“, я подчиняюсь». Она была воспитана матерью, которая внушила своим дочерям, что главное в их жизни — заботиться о своих мужчинах. И моя мама это делала. Она умела предусмотреть все до последней мелочи.
Даже когда папа приходил в отчаяние от ее поведения — что бывало очень редко — и искал спасения, например, в лекционных турах, он обязательно звонил ей каждый вечер и, стараясь добиться примирения, начинал разговор со слов: «Здравствуй, голубка». «Голубка» — все равно что официальная форма «голубушки». Если бы существовала запись их пятидесяти семи совместных лет жизни и можно было задействовать компьютер для подсчета обращений «голубушка» и «голубчик», то их было бы 1 794 326.
Когда я сочинил шутливую версию «60 минут» на сороковую годовщину их свадьбы, то их знаменитый британский друг Питер Гленвилл рассказал историю одного вечера, проведенного за обеденным столом в Стэмфорде. Мама пришла в ярость из-за какой-то папиной провинности, одному Богу ведомо какой. Питер произносил свой монолог с бархатистым оксфордским акцентом из «Брайдсхеда».
«Билл сказал ей: „Голубушка…“ Она ответила: „Не называй меня голубушкой“. Билл выгнул одну бровь, может быть, даже обе и спросил: „Почему нет?“ Она отозвалась: „Я не собираюсь ничего объяснять. Просто не зови меня „голубушкой““. Билл не полез за словом в карман: „Тогда как же прикажешь тебя называть? Уродиной?“»
Закончив рассказ, Питер посерьезнел и сказал, что за всю жизнь не видел пары, более преданной друг другу. «Если кто-то говорил о Билле нечто не то, она превращалась в львицу». И Питер даже изобразил, как это могло быть.
Я на себе испытал мамину преданность и, вспоминая об этом сейчас, испытываю отвращение к себе за свою наглость у ее одра. (Я прощаю тебя.) Наверное, самым запоминающимся — несомненно, самым публичным — был случай в конце 1980-х годов. Я написал развернутое обозрение для «Нью-Йорк таймс бук ревю» о жизни Уильяма С. Пэйли, основателе CBS.[41] Мистер Пэйли, несмотря на все свои достижения, по словам Салли Беделл Смит, был в некотором смысле пройдохой в человеческом сообществе, и я одобрительно отозвался в обозрении об этом портрете сложного человека. О господи.
Вскоре после появления обозрения состоялся большой обед в Нью-Йорке в ресторане «Ла Гренуй», где подавали великолепную еду. Британская аристократка (их, кажется, слишком много на этих страницах) при всем честном народе обратилась к маме со словами: «Ваш сын дерьмо». Дама была, évidemment,[42] копьеносцем в лагере Пэйли. Все замерли. Мама подняла обе лапы (фигурально говоря). Момент был критический. Стычка дуайенов была на несколько недель темой номер один в Нью-Йорке. Общество и его бытописатели едва удерживались в рамках приличия. В это время я «бороздил моря», пересекал с папой еще один (проклятый) океан. А теперь мне пришло в голову, что я даже не поблагодарил маму за поддержку. Вот такой была моя мама. Когда дело доходило до защиты ее мужчин, она становилась Боадицеей, королевой воинов.[43]
Когда Патриция, папина сестра, впервые сообщила родителям, что ее новая соседка в Вассаре будет «отличной женой для Билли», она описала маму всего лишь одним словом — царственная. И мама действительно была такой. Шуйлер Чапин в своей надгробной речи в Метрополитен сказал: «Она не входила в комнату, она завладевала ею».
Мама была царственна в своих наклонностях и в своих чувствах. Помню, как однажды вечером я приехал домой на Парк-авеню и обнаружил, что у нее шея в повязке.
— Мама, бога ради, что случилось?
— Вчера вечером я была на обеде, и там присутствовала очень высокопоставленная персона, ну, я низко поклонилась и, поднимаясь, зацепила каблуками жемчуг. Удивительно еще, как голова осталась на месте.
Конечно, это банальность, что все играли свои роли, но я все равно скажу: она могла бы и убить. Ноэль Кауард, Мосс Харт, Клэр Бут Люк любили писать для нее броские фразы. Но мама и сама нередко сочиняла свои bons mots. Однажды вечером я наблюдал за политической беседой с мамой по телевизору, и она сказала о ком-то, кто произносил речи: «Эта женщина настолько глупа, что ее нужно посадить в клетку». Еще один ее шедевр: «Надо быть слабоумным, чтобы не верить». Каким образом «простая девушка из провинциальной Британской Колумбии» научилась так разговаривать? Когда она и Дэвид Невин уходили, все поднимались и, постояв, шли следом за ними. Вот так.
Она завладевала всеми. Шуйлер правильно это подметил. Она завладела своим мужем. И ему стало одиноко после того, как она ушла. Только видя его столь беспомощным без нее, я понял, как он был ей предан. Слова необычная любовь всегда были абстракцией для меня. Теперь я понимаю. Думаю, он тосковал даже по тому, как она сердилась на него.
Ему не хватало и рева толпы. В этом — как я подозреваю — состояла причина того, что он пропустил передачу о похоронах Джейн в Вашингтоне. Ему не хватало всего того, что было прежде: не хватало возможности свободно дышать, не хватало возможности ходить не задыхаясь более чем на расстояние в три фута. Он устал. Он хотел умереть. И я хотел ему помочь. Мне было нестерпимо видеть, как он страдает. Однако внутренний голос шептал мне: ради всего святого, не заканчивай свою жизнь в тюрьме.
