Потянулись серые безотрадные будни. Медленно оправлялись друзья от следственного шока, от жестокой обработки, примененной дабы сломать их волю, прибить мысль, приучить к бесправной униженной доле раба.
Бледные и слабые, душевно разбитые, физически и нервно истощенные ежились люди, внутренне замкнувшись, тоскуя и отчаиваясь. Прежней доверчивости, разговорчивости как не бывало. Кончились общие шумные споры. Исчезла иллюзия, что лагерь — это дно, ниже которого не упадёшь. Оказалось, что нет конца и края мукам, нет дна.
Особенно сдал Домбровский. Большие темные глаза его поблекли и глубоко запали. Бледная кожа натянулась на скулах и дряблыми складками залегла возле опустившихся губ. Он еще больше сгорбился, высох, поседел как лунь.
— Кончут меня здесь, — жаловался он шопотом Журину. — В голове постоянный шум, как в раковине, приложенной к уху. Очевидно возросло кровяное давление. Да и как ему не возрасти? Нервотрёпка фатальная. Кроме этого, мало на севере ионизированного кислорода, а только он — биологически активен, вступает в реакции обмена веществ. В душегубной вони бараков такого кислорода почти нет. Здесь необычайно быстро прогрессирует склероз сосудов и гипертония. К этому присоединяются белковое и минеральное голодание, авитаминоз, быстрая смена барометрического давления, страх и бессоница, непосильный убивающий труд, холод, общее истощение и отравление организма. Человек блекнет, вянет, тупеет, опускается, идёт ко дну.
К Пивоварову подсел Писаренко.
— Мабудь, закуримо, сынку, — вполголоса предложил он. — Не куришь, це — добре. Хвалю. Я за спичешный коробок цього треклятого зелья пайку хлиба виддавал. Погане дило, а не бросишь в такым вертепи.
Писаренко полез рукой за пазуху, достал спрятанную под телогрейкой пайку хлеба и подал её Пивоварову.
— Не благодари, сынку. Я сёмый рик по лагерям. До слез сочувствую. Где-то и мои такие горе мыкают, по свиту в безбатькивщине блукають. Начальники як можно раньше видрывают дитэй вид батькив, щоб воны дольше булы неопытными, щоб було спидручнее обмануть и оподлить.
Писаренко пригнулся, уперся локтем в колено и прикрыл большой медной ладонью глаза.
— Где-то без надзору, без опоры колдыбають голодные, холодные порченые сироты и беспутствуют из-за нужды жинки. Смиртно дило.
Долго молчал, пригорюнившись. Наконец, очнувшись, приблизил лицо к уху Пивоварова и зашептал:
— Люди балакают, стукачем був Шубин и за того его убили, а я знаю — брешуть поганцы. Стукачей посеред ночи к оперу не клычуть. У стукачей есть ходячие почтовые ящики. Им чека посылки каждый мисяц шлеть, будто вид близьких. Бачил. Знаю. Зря сгубили чоловика. Чую, смертный грех хтось взяв на себе. А кто — не видомо. Ночное дило — темное.
Видать не один був пидлец — компания. Все шито-крыто.
Пивоваров заметил вошедшего в барак Ярви. Стоя возле дверей он кого-то искал глазами. Навстречу Ярви из сумрака первого этажа вагонки поднялся Журин. Они о чем-то поговорили, после чего Ярви вышел. Журин подошел к Пивоварову.
— Юрий, есть письмо Шубину от жены. В день нашего ареста Ярви взял это письмо у помпобыта, выкрикивавшего фамилии адресатов в бараке. Шубина тогда уже не было. Никто из нас, кажется, близко не сошелся с Шубиным, но к тебе он благоволил, спал с тобой рядом. Тебе, я думаю, и решать, как быть с письмом.
— После того, что нам сегодня на работе рассказал Ярви, — продолжал Журин, — ясно, что Шубин не провокатор. Я верю в это. Донос, которым все время козырял Хоружий, утверждая, что автор его Шубин — подделка. Домбровский рассказал мне, что ему предъявили протокол допроса будто бы подписанный мною. В этом протоколе было написано, что мы образовали здесь партию демократов, ставящую своей целью восстание, захват оружия, овладение аэродромом, на который должны по нашему радиосигналу прибыть транспорты оружия из США и т. д. Дикая несусветная чушь! Видимо, и дело кремлевских врачей такая же чушь, раз нам пришивали связь с ними.
— Ты слышал, — продолжал Журин, — Бегуну предъявили фотокарточку, на которой Герасимович, пользуясь крохотным радиопередатчиком стучит что-то в эфир. Такие же подделки протоколов допросов предъявляли Круглякову и Хатанзейскому.
Кругляков — битый, опытный, грамотный. Он сразу высмеял делосочинителей и за это получил усиленную трепку. До сих пор выпрямить спину не может — били по копчику, по почкам, отбивали легкие.
— Так как ты решишь насчет письма? Прочитаем?
Может быть мы чем-нибудь сможем помочь несчастной семье.
«Милый, любимый, родной! — читал Пивоваров полушопотом наклонившемуся к его губам Журину.
— Только береги себя. Только, чтобы косточки твои уцелели, милый мой… Завтра высылаю тебе посылку. Я еще не работаю. Надеюсь, возьмут на литейный завод. Оказывается, что детей в детсаде доверить мне больше нельзя. То, что было в сберкассе — конфисковали, а также твое пальто, костюм, отрез, сапоги. Только подушечка твоя фронтовая осталась, любимая твоя подушечка. Я даже днем хожу, прижав ее к щеке.
Фотки твои тоже взяли. Я умоляла, чтобы отдали хоть ту, что в Будапеште снимался с орденами и медалями. Не дали. Во время обыска пропали мои часики.
Дети здоровы. Шурик похудел, но учится как ты: блестяще. Павлик все понимает. Молчаливый стал, замкнутый, не улыбнется. Помогает по хозяйству. На улицу больше не выходит. Много читает, работает. Повзрослел в тринадцать лет.
Копчина меня уговаривала: ты же русская, Катя, разведись и обратно примут в детсад. Я посмеялась. Разве такая лягушка поймет, что без тебя нет жизни, пуст мир мой. Я пыталась выехать в город, где ты сейчас. Это строго запрещено. Одинокой, может быть, и удается, а с детьми…
Дети спят. Я подошла к их кроваткам и вдруг почувствовала, что ты здесь, рядом с нами. Я даже обернулась со скачущим сердцем. Волна нежности захлестнула горло. Как ты мне близок, мил, мой родной, единственный. Ты в каждой клеточке, в каждом закоулке души…».
— Я не могу больше, — прошептал Пивоваров побелевшими губами.
Журин видел, как затряслись плечи его юного друга, уткнувшего лицо в узелок белья в изголовьи.
Глава четвертая. Запретный плод
Механический завод построили в середине тридцатых годов на пустынной окраине заполярного городка, между железнодорожными насыпями. С тех пор днем и ночью гонят туда и обратно согбенные колонны работяг. Гонят и по железнодорожной насыпи, с которой видно, как убегают в беспределье снежные торосы. Больше ничего не видно в гулкой пустоте. Только месяц над головой, мигающие звезды, да полосатый полог северного сияния.
