вы сразу увидите, что как его мотивация, так и то, что он стремится запечатлеть на бумаге, решительно отличают его от писателей других жанров. Те хотят запечатлеть нечто прекрасное или, быть может, преходящее – «зафиксировать» один трущобный квартал в Бронксе в 1930 году и всю его внутреннюю жизнь и сохранить навеки для будущих поколений, – а писатель-фантаст фиксирует лишь видения, что рождаются у него в голове. Он свободен и рад писать о бесконечном множестве миров, не стремясь сохранить какой-то один – например, мир своего детства в маленьком городке, с колой за четвертак и так далее… нет, он хочет выложить на бумагу все множество возможностей, которые кажутся ему достаточно важными, чтобы их записать и ими поделиться.
Ключевое слово здесь «гибкость»: именно это завораживает фантаста и толкает создавать не одну вселенную, а множество. Главное, «что, если…». Отчасти ученый, отчасти политический активист, убежденный в силе письменного слова, нетерпеливый и неустанный, он создает для нас новые миры, отталкиваясь от известного набора фактов или даже от одного-единственного факта. Он хочет видеть возможности, а не актуальности. Но, как я и сказал, эти возможности – не эскапистские (хотя некоторые разновидности дешевой фантастики, особенно посвященной фантазиям о силе и власти, можно обвинить в эскапизме), поскольку их источник прочно укоренен в реальности. Фантаст грезит, приоткрыв один глаз, трезво оценивая все, что происходит вокруг. И думает: «Нет, не так все должно быть! Что, если, проснувшись однажды утром, мы обнаружим, что все люди сделались бесплодны, кроме…» – и дальше ученый в нем начинает оценивать возможное развитие событий и то, как это повлияет на человечество. Как видите, это сильно отличается от историй о хоббитах и волшебных странах в шкафу. Фантаст, как сказал однажды Сантаяна, «грезит под властью предмета» – так Сантаяна определял наше привычное бодрствование; «грезит под властью предмета», да, но как бы ни был могуществен этот реальный «предмет», писатель-фантаст обладает (это более всего восхищает меня в научной фантастике!) способностью ослаблять его хватку; мы по-прежнему в лапах у «предмета», но уже не в абсолютной его власти. Писатель-фантаст способен растворять и истончать ту привычную незыблемую абсолютность, какую имеют для нас «предметы» (окружающая обстановка, повседневная жизнь); он освобождает нас, создавая некое третье пространство, не конкретное и не абстрактное, а уникальное, связанное сразу и с тем, и с другим. Итак, мы освобождаемся – однако сохраняем связи, не дающие забыть, что живем мы в конкретном обществе в конкретное время; ни один порядочный фантаст не хочет, чтобы мы об этом забывали, чтобы уплывали в мир фантазий и переставали замечать реальные проблемы вокруг себя. Он просто говорит: «Знаете, мне тут пришло в голову: допустим, произойдет то-то и то-то, и тогда…» – вот с этого «тогда» и начинается вымысел. Событие, о котором идет речь (допустим, Вашингтон, столицу США, смыло гигантским цунами – или придумайте любую другую завязку), не произошло, возможно, и никогда не произойдет, и нас вовсе не просят верить в его истинность сейчас или в будущем. Но повседневная тирания «реальности», обычно крепко держащей нас в руках, слабеет и утихает, когда мы думаем о том, что все могло бы быть иначе.
Часто читателей и писателей фантастики обвиняют в некоей психической ненормальности, в стремлении избегать реальности, как бывает при шизофрении. Стандартная картина: трудный подросток, заперевшись у себя в комнате, жадно читает «Пикантные научно-фантастические рассказы ужасов» и бежит в болезненные фантазии, избегая таким образом необходимости решать свои проблемы. Однако основная проблема шизофреника – неспособность мыслить абстрактно до такой степени, что все его психические процессы оказываются привязаны к конкретным стимулам, к тому, что именуется конкретным мышлением. Создание красочных и сложных историй об обществах будущего или о других планетах ничего не даст поврежденному разуму шизофреника, если ему требуется помощь в бегстве от реальности – думается мне, с этим лучше справится телевидение.
Подлинная научная фантастика, ее порядочные и ответственные творцы (таково большинство из нас) не предлагают альтернативу встрече с реальностью, ибо, как я уже сказал, именно на реальности основываются, именно из нее черпают идеи. В этом отличие фантастики от жанра фэнтези. С психическим здоровьем у них тоже все в порядке: за прошедшие годы я познакомился с несчетным множеством своих коллег – все это теплые, живые, дружелюбные люди, искренне сетующие на то, что профессия требует от них ради написания романа на год запираться в кабинете и, ни на что не отвлекаясь, писать… Ремесло писателя – дело одинокое; по крайней мере, я это узнал на себе, и для меня это серьезная претензия к писательству: не то, что оно позволяет убегать от мира в «фантазии» моих романов, а то, что отрезает меня от жены, детей и друзей. Вот это я переношу с трудом. Как и все мы. По моим наблюдениям, у писателей-фантастов достаточно экстравертности, чтобы страстно желать связей с другими людьми и весьма успешно их устанавливать; их одиночество мотивировано не желанием уйти от мира, а необходимостью создавать определенные условия для работы. Я бы сказал, это ярко выраженные экстраверты, судя по тому, как жадно они хватаются за любую возможность пообщаться с коллегами и фанатами, выступить с лекцией, по радио, на телевидении, дать интервью… но затем они вынуждены возвращаться в свою одинокую берлогу на время, которое для создания хорошего романа может занимать, с перерывами на еду и сон, до двух лет.
Фантастам это ненавистно; они предпочли бы вечно сидеть и общаться, однако должны пинками загонять себя обратно за рабочий стол. Они не бегут от жизни – их оттаскивает нужда; в то время как настоящий ученый, на мой взгляд, может быть более интровертен и отсутствие контактов с людьми во время работы приветствовать с неподдельным облегчением. И это приводит нас к еще одному, я бы сказал, важнейшему пункту в определении того, что за люди становятся писателями-фантастами. Фантаст теплее и дружелюбнее ученого, рад болтать, играть и сближаться с другими; его разрывают противоположные желания, при каждой возможности он бежит из своего кабинета, чтобы пообщаться с себе подобными, но большую часть времени вынужден проводить в одиночестве. Возможно, большинство фантастов (да и писателей вообще), как и я, решают эту проблему, создавая персонажей своих историй, – те и составляют им компанию в долгие, одинокие, тоскливые вечера. Много лет общаясь с коллегами, я проникся убеждением, что практически для всех нас характерна любовь к людям, забота о них, желание близости; возможно, именно этим объясняется то, что фантаст выбирает фантастику, а не чистую науку. Писатели-фантасты – не одинокие
