Касательно второго романа — он сложнее «Джанка», и мне трудно оценить его самому. Перед тем, как показывать рукопись издателю, прошу, глянь на нее сам. Повествование от третьего лица — на самом деле повествование от лица первого, то есть рассказ от имени Ли. (Деннисона больше нет, потому что матушка прочла книгу Керуака. Теперь фамилия главгера Ли, а имя — Уильям, хотя оно тоже узнаваемо.) Если кто-то выходит из помещения, в котором находится Ли, об этом персонаже речи больше не идет. Речи не идет ни о чем, чего Ли не видит, как при рассказе от первого лица. Временами так писать очень удобно, временами — просто необходимо. Например, в отрывке, когда Ли раздевается, готовясь переспать с индейцем: «И хотя лет ему было под сорок, фигуру Ли сохранил почти что мальчишескую».
Да, я сохранил в свои годы фигуру как в восемнадцать. Сам о себе такого не скажешь, глупо как-то. Но если скажу подобное о герое — выйдет неплохо. Впрочем, я еще поэкспериментирую с повествованием от первого лица.
«Джанк», конечно, закончен и без второй части, однако вместе они создают более полную картину. Насчет нового романа у меня есть опасения: трудно писать о сексе и любви. Критическая способность автора притупляется, и то, что интересно мне, может быть неинтересно другим.
Исправленная версия, которую я тебе посылал, мне самому нравится гораздо больше изначальной. Места, где я рассуждаю о Райхе и философии, вообще к сюжету не относятся и все путают. Их надо перенести во введение или в послесловие, в виде заметок на разные темы. Поступлю вот как: перелопачу вырезанные места и составлю из этого шлака постскриптум, разбавив последующими выводами. Потом перечитаю «Джанк», вдруг придется его дополнить или где-то подправить. Вот бы тебя сюда в качестве моего консультанта, твой свежий взгляд очень помог бы.
Рад за твои успехи в поэзии [161]. То, что ты прислал — великолепно! Жду еще. […]
Собираюсь поехать в Панаму и думаю там выращивать с Маркером свиней. Цены на еду как в США, но земля жирная, дешевая и ее много. Люди на фермах работать не хотят, все прут в город, желая стать сутенерами. Сам бог велел туда ехать. Куплю себе ферму, а ты будешь приезжать ко мне в гости. До Панамы морем добираться — всего пятьдесят баксов из Нового Орлеана, рейсовые пароходы из Эквадора. Или за тот же полтинник самолетом из Майями.
К письму прилагаю пока неофициальную доверенность для передачи Уину. Еще раз спасибо за помощь, Аллен. Я почти уже отчаялся, а ведь мне заботиться о Вилли. Хочу всегда видеть его рядом — ну, и Маркера тоже.
Люблю, Билл
ДЖЕКУ КЕРУАКУ
[Мехико,
210 Орисаба, квартира 5 Апрель 1952 г.]
Дорогой Джек!
Я пробуду тут до двадцать второго числа, так что можешь приезжать. Если мне придется отбыть раньше, то оставлю соответствующие распоряжения Келлсу Элвинсу в «Терф клаб». Завтра мне в суд. Как говорил Бессмертный бард: «Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»…» [162].
По-моему, название «Гомосек» для второго романа — самое то. В яблочко. Я балдею. Скорее бы разделаться с «Джанком» и вплотную заняться новой книгой. Сделаю все, что потребует издатель. Говоришь, не давать им торопить себя? Хм, но чем скорей закончу книгу, тем выгодней смогу продать ее. Эти издатели знают: никто другой неизвестного автора, то есть меня, печатать не станет. Поэтому условия сделки — за ними. Аванса я все равно не требую, собачиться из-за парочки сотен зеленых не стоит. Ну ладно, все подобные дела передоверены Аллену, только бы дело выгорело. Аллен — замечательный друг. Знаешь, он ведь не хотел брать свою долю как мой агент, однако я настоял. И еще готовлю для него премию.
В последнее время живу очень тихо. Печень барахлит, да еще суд руки вяжет. (Меня отпустили под залог, но за мной никто не следит. Офицеров по досрочке в Мексике нет, однако стоит напортачить, и меня отправят обратно в тюрягу.) Даже на улицу выхожу без ствола. Черт бы побрал запреты. Хочу съебаться отсюда и начать все заново с девственно-чистой репутацией. Надеюсь, ты присоединишься ко мне. Заживем богато, по-султански; как в песне поется («Чай для двоих» [163]): «Тебе девочку, мне мальчика». Куплю себе дом в Панама-Сити или неподалеку от города и устрою в нем штаб-квартиру. Откроются пути на юг, в Центральную Америку и Вест-Индию. Если потом пригляжу местечко получше, то в любой момент смогу двинуть туда. Как бы там ни было, в Штаты я ни ногой, осяду где-нибудь на юге. Я никогда не чувствовал себя настолько счастливым, каким ощутил себя здесь. Будто смирительную рубашку снял. Америка — это трясина, она засасывает тебя, хотя ты сам того не поймешь, пока не вылезешь из нее.
Усиленно работаю над новым романом. Закончил черновой портрет героя, списанного с моего друга Хэла: «Смерть, опустошив Мура (так Хэла зовут в моем новом романе), оставила у него на лице дорожки тления, которые глубоко залегли в плоти, оторванной от заряда жизни. Он буквально жил ненавистью, и она двигала им, бесстрастная и безъяростная. Ненависть Мура походила на пресс — слабый пресс, медленно, но верно давящий на любое слабое место противника. Капли этой ненависти неспешно катились по лицу Мура, оставляя морщины тления. Он состарился, не ощутив вкуса жизни, будто позабытый и сгнивший в кладовке шмат мяса». И дальше — об ипохондрии Хэла: «Мур болел смертью… Он сочился зеленоватыми миазмами тлена. Ли (это я) даже подумал, не светится ли Мур в темноте?» [164].
К вопросу о плагиате: «В поспешности я совершил ошибку: позаимствовал из этой истории целый абзац, содержащий описание персонажа, которым наделил иного героя из романа моего же авторства. Тем не менее сей абзац я оставляю здесь, хоть мой шаг и наводит на мысли о краже идей у себя самого». (Ф.С. Фицджеральд, «Волосы Вероники», «Harmondsworth: Penguin», 1968.)
Фрэнк вернулся в Штаты. Наверное, хочет работать на Аляске. Туда еще умотало человек пятнадцать из колледжа Мехико-Сити. Слава богу, я человек творческий, писатель, и мне нет нужды подвергать себя невзгодам Крайнего Севера.
Хочу встретиться с тобой, подгребай ко мне поскорее. О, кстати, ты не видел жену Фрэнка. Господи-и, откуда такие стервы берутся! Она всем стервам стерва. Американская! Стервой живет и стервой подохнет. Фрэнку в гости никого не пригласить, в ресторан не сходить — жена его чуть не с ложечки кормит, по-другому жрать не дает. Ко мне ему и подавно нельзя. Если бедняга сюда и вырывается, у него такой затравленный вид! И как только американские мужики терпят подобное? Я, конечно, не знаток щелей, но у жены Фрэнка, этой сухопарой ведьмы, на лбу написано: «Траха не будет!» [165]. Уф, прости, господи, разошелся, как старая карга.
