Гостиничные номера не относились к моим любимым местам. Холодильник беспрестанно гудел, а матрас на кровати был продавлен посередине, что свидетельствовало о том, что до меня здесь спали тысячи других людей. А сколько пар, должно быть, занималось любовью на этой кровати! Здесь наверняка побывали гуляки всех мастей, которые видели в чешских женщинах идеальное сочетание домохозяйки и проститутки. Неоновый свет рекламы отеля напротив ритмично мигал, отражаясь на стене прямо над моей головой. Я ощущал этот свет, как невыносимый звук. Сколько себя помню, не знаю почему, я не только что-либо вижу, но одновременно и слышу это. Пока трамвай с грохотом пересекал Вацлавскую площадь, мне в голову пришла мысль, что способность чувствовать свет как звук представляет собой преимущество для будущего режиссера.
Моим единственным убежищем в этой неприятной комнате, скорее враждебной для кандидата на обучение кинорежиссуре, было погружение в литературу. Чтение рождало во мне чувство, похожее на то, что я испытывал в ту пору, когда строил свой «Титаник». Все тяжелые моменты, которые время и пространство навязывали человеку, отходили на второй план. Это ощущение было особенно сильным, когда в свой мир меня уносил Чехов. Его истории о «маленьком человеке», одновременно простые и фантастические, напоминали мне мою собственную жизнь. Мой отец был готовым персонажем рассказов Чехова. Его желание маленького человека участвовать в большой истории полностью совпадало с чаяниями чеховских героев. Едва перевернув первую страницу книги, я наткнулся на персонажа, который меня очаровал. Внезапно мне захотелось упростить свою жизнь, подобно этому учителю географии. Он строил свое видение внешнего мира исключительно на очевидных вещах. Он никогда не шел на риск и не произносил ничего, в чем не был бы уверен на сто процентов. «Лучше всего для человека зимой, когда стоят холода, свернуться клубочком в теплой комнате возле печки», — говорил он. Его находчивость приводила меня в восторг, когда он заявлял: «Когда солнце палит слишком сильно, человеку лучше спрятаться в прохладной тени».
Компания, отправившаяся «поразмять ноги», вернулась в отель лишь под утро, а я уснул на рассвете с рассказами Чехова на груди и мыслями об учителе географии.
* * *
Члены приемной комиссии были похожи на большинство киношников, с которыми мне уже доводилось встречаться. Мужчины в бархатных костюмах с кожаными заплатками на локтях. Один даже пришил их к своему кашемировому свитеру. Они выглядели строгими, но я их не боялся. На вопрос одного из них — требуется ли больше соцреализма современному искусству? — я ответил, резко перейдя от эпохи Чехова к происходящему в аудитории: «Разумеется, соцреализм занимает важное место в социалистических обществах, в жизни горожан, крестьян и рабочих!» Суровые члены комиссии покатились со смеху. Вероятно, от тона, каким я произнес эту фразу. На самом деле я был неспособен объяснить должным образом, что такое соцреализм, но я знал, что роман «Мамаша Кураж» Бертольда Брехта был одним из его примеров. И что Максим Горький, творчество которого я тоже ценил, также был его представителем. Все прыснули со смеху, словно зрители, хохочущие при виде актера, который против своей воли вызывает веселье в зале в разгар трагедии.
* * *
Одновременно с этим кинематографическим эпизодом в моей жизни произошло новое важное событие. На меня свалилась любовь и встряхнула подобно землетрясению.
В первый раз, когда я встретил Майю Мандич на горе Яхорина, я еще не знал, что это она. Некоторое время спустя, когда я увидел ее во второй раз на улице Тито, где она выгуливала своего щенка, сомнений не оставалось: это была она.
Мой друг Труман предложил Майе роль в любительском фильме. Впоследствии этот фильм, посвященный проблеме социальной справедливости, был снят в моей постановке, но без Майи. Ее ответ был лаконичным: если делишь с человеком жизнь, не следует делить с ним фильмы.
* * *
До нашей первой встречи моя мать и Мисо, отец Майи, каждое утро встречались на улице. Они тоже были знакомы, не зная об этом. В течение двадцати лет Сенка, поднимаясь по тропинке Косева, и Мисо, спускаясь по ней, проходили мимо друг друга, направляясь на работу. Сенка шла на факультет гражданского строительства, а Мисо — в Префектурный суд. Они ни разу не обмолвились ни словом и все же были старыми знакомыми.
* * *
Майя Мандич не снялась в моем первом фильме, но впоследствии сыграла главную роль в моей жизни.
* * *
Когда я увидел ее как-то после обеда в кафе «Сеталист», я не поверил своим глазам. Судьба привела меня из Пятого во Второй лицей Сараева, который носил имя народного героя Огнена Прицы. «Сеталист» находился в тридцати метрах от лицея. Майя разгадывала кроссворд в компании подруги Лили Брцич. Когда она подняла на меня взгляд, мне показалось, что в «Сеталисте» погас свет и сияют только ее глаза. Поняв, что путь свободен, я помахал рукой и показал на кроссворд.
— Два по вертикали: домашнее животное, — произнес я. — Какие у нас есть буквы? О, Р, В. Значит: «корова»!
Я без труда договорился о свидании: следующим вечером в баре отеля «Белград».
* * *
Когда я оказался в этом баре, от остроумного оратора из «Сеталиста» не осталось и следа. Оратор нуждался в своей публике, чтобы очаровывать аудиторию. «Ну что, слабо сейчас покрасоваться, умник? Давай покажи себя в деле!» На этой чужой территории отсутствие поддержки зрителей и восхитительное чувство страха перед прелестным противником спутали все карты смельчака из кафе «Сеталист».
Мы сидели в баре отеля «Белград», словно Адам и Ева на ветке дерева, согнувшегося под тяжестью плодов, и наши ноги не касались дешевого плиточного пола. Они свешивались над пропастью, и я дрожал от страха при мысли, что при малейшем неосторожном движении могу рухнуть в эту пропасть. Я не знал, куда мы упадем. Со времен Адама и Евы представление о рае и аде сильно изменились. Думал ли Бог о Нью-Йорке, когда изгонял Адама и Еву из Эдемского сада в ад?
Наше молчание в отеле «Белград» продолжало то молчание, которое начали Мисо и Сенка на аллее Косева. Я ничего не мог сказать Майе о любви, даже если возбуждение, которое вызывал во мне женский взгляд, начинало меня серьезно беспокоить.
* * *
Мы, парни из Горицы, никогда не были искренними, когда речь заходила о любви. Мы соревновались, кто громче и убедительнее докажет, что любовь — всего лишь «небескорыстное развлечение». Поскольку мы презирали бездействие, любовь казалась нам бесполезной тратой времени. Все наши представления о любви сводились к американским фильмам, в которых герои всегда делали две вещи. Прежде всего, они регулярно ходили в общественный туалет и, пока мочились, вели важные разговоры. Далее, в другой сцене, они по крайней мере пару-тройку раз произносили: «I love you». Ни одно из этих действий нам не нравилось. Поскольку если ты мочишься, то уж мочись, а если ты кого-то любишь, зачем об этом говорить? Мы понимали лишь ту любовь, которая заставляет страдать и плакать. Как у Паши, который часто плакал из-за Мирсады. Своей высшей точки любовь достигала, когда кто-нибудь с окровавленной физиономией вываливался из кафе на асфальт Горицы. Когда речь заходила о женщинах, лишь страдание что-то значило в наших глазах. Остальное было простой порнографией. Но мы все же осознавали, что отношения между мужчиной и женщиной были крайне деликатной темой. Но при этом никто не мог нам объяснить, что же такое любовь. Я сам был вынужден искать оригинальные ответы на этот вопрос.
