в офицеры старик Матевосян спросил у Виктора Федотова: «Дело прошлое, в Устюге я все ваши дырки в заборе знал, через которые в самоволку бегали. Одной только не знал. Скажи, где была эта дырка?»
– Через окно, товарищ полковой комиссар, по водосточной трубе.
Матевосян хлопнул себя по лбу, весело засмеялся и произнес:
– Скажи пожаласта, а! Ай да мальчишки! Провели старика! Я все ваши ходы знал, а про этот нэ догадался!
Равных Артюху на почве Эроса не было во всем училище. Лазал он и по водосточной трубе, и через забор, и прямо через проходную. И никогда не попадался.
– У тебя такая рожа, Артюх, – как бы в шутку сказал Мкартанянц, – что, что бы ты ни сделал, всем ясно, что делаешь ты все это не иначе, как на «законных основаниях».
– Таки у нас же ж в Одессе иначе ж нельзя, – отвечал Артюх, нимало не смущаясь.
Невозможно было смотреть без хохота на то, как, вернувшись в казарму утром, усталый и невыспавшийся Артюх начинал картинный рассказ о прошедшем ночном свидании, не забывая мельчайших подробностей и оригинальных деталей. На занятиях он безмятежно спал.
2 октября. Ночной поход по тревоге. В проливной дождь, по грязи мы идем форсированным маршем на двадцать километров. По ходу учений то и дело разворачиваемся в боевые порядки побатарейно. Задача: тренировка управления орудием и наводка по реперу в условиях плохой видимости. Я не вынес темпа и упал, потеряв сознание, сердце учащенно билось, глаза застилал туман, во рту все пересохло. Фельдшер, сопровождавший нас, приказал возвратиться в казарму.
3 октября. Ошеломляющая новость: училище переводят в другой город. Но в какой же именно?! Этого пока еще никто не знает.
Я тотчас иносказательно предупреждаю свою мать, намекая ей, что возможен перебой с доставкой почты или задержка ее «в пути». Большего, в условиях военного времени и цензуры, я сообщить не мог. Должна догадаться сама.
5 октября. На площади перед штабом состоялся общеучилищный смотр строевой подготовки. Отбивая шаг, в скатках и с винтовками у плеча проходим мы строем перед начальником нашего училища. Подполковник Самойлов стоит около свой эмки. На смуглом лице его застыла маска суровой непроницаемости, глубокие носогубные складки, тонкий и жесткий рот, сильные, энергичные скулы словно вытесаны из желто-коричневого камня. Лишь жгучий взгляд угольночерных глаз из-под нависших бровей следит за нами, оживляя собой эту глыбу величественной неподвижности. Над клапаном грудного кармана сверкает серебром и эмалью единственный орден Боевого Красного Знамени, полученный, как нам известно, за бои в Монголии. Рядом с Самойловым начальник учебной части сухощавый подполковник Штриккер.
На смотру наш московский дивизион не посрамил чести столицы и не ударил в грязь лицом перед вологодской пехотой.
6 октября. Батарея 76-миллиметровых полковушек отправляется на полигон. Запланированы показательные стрельбы. Я вновь ездовой орудийной упряжки, на этот раз уже с боевым комплектом снарядов в передке. Старшина выдал мне солдатские шпоры. Солнце сверкает в беспредельной синеве неба – холодного и осеннего. А радости моей нет предела. Вначале все шло хорошо. По городу ехали шагом, орудие и передок мерно громыхали по булыжной мостовой ошиненными деревянными колесами. За городом упряжка пошла мягко по укатанной пыльной дороге. Расстояние до стрельбища было невелико, и кони шли ходко. На одном из поворотов, зазевавшись, я не заметил довольно-таки крутого спуска, не предупредил тормозных, не дал облегчение коню положением своего корпуса, а, как бывает в подобных ситуациях, все сделал наоборот – взял коня в шенкеля, ковырнул его шпорой. Конь рванул, потащил упряжку, дышло вывернулось и поднялось, валки попадали лошадям под задние ноги, а хомуты давили горло. Орудие начало заносить, и оно запросто могло смять упряжку. Чем бы все это могло кончиться – не знаю. Но кто-то догадался сунуть черенок лопаты между спицами колеса. Орудие пошло юзом и увязло в песке. Рогозин велел взять на тормоза и в лямки, а мне погрозил кулаком.
Вечером обсуждали случившееся. Я лежал на койке. Разболелась придавленная дышлом нога. Говорили разное. Вдруг до меня долетел голос Артюха:
– О, то ж, помню, було и у нас на действительной, – Артюх говорил мягко с особым одесских акцентом, – силы мы тоди по перворазу на конь. И пошел взводный гонять нас по плацу бэз стрэмян. Трясемся, а у глазах усё перевертается. После занятий смотрю, у мэни уси ляжки в крови. Пока дошел до санчасти, кальсоны к ногам прилипли. Думаю, мабудь, у госпиталь положуть. А фелыпер гад, як дернет за кальсоны – у мэне аж искры с глаз. Так и содрал, падла, умеете с кожей. Намазал, понимаешь, йодом. И говорит: иди езди дальше. А еще, говорит, сдерешь – таки я тебе враз опять намажу.
Глядя на Артюха, все хохотали, хохотали до слез. Хохотал вместе со всеми и сам рассказчик.
Нигде и никогда более не встречал я в людях такого наивного и веселого эгоизма, как у Артюха. Такого откровенного расположения к нему окружающих. Без сомнения, Артюх никогда не упускал случая воспользоваться тем, что ему бывало нужно, но делал он это таким образом и с таким обаянием, что люди сами были готовы идти ему навстречу.
7 октября. Еще нет никаких официальных распоряжений относительно передислокации нашего училища, а по подразделениям втихаря идет упаковка вещей, ротного инвентаря, оружие ставят на густую консервационную смазку. Ходят слухи, будто переезд наш обусловлен отсутствием железнодорожной связи Устюга с центром и что зимой сюда якобы трудно будет доставлять продукты.
8 октября. Отправил домой телеграмму, в которой предупреждал свою мать относительно переезда в другой город. Свой «Мозер» я продал: в дороге потребуются деньги. Выручил я за него 750 рублей.
11 октября. Ощущается сильное похолодание. Ухудшилась кормежка – не хватает продовольствия, исчезли сливочное масло, сахар, компот, томаты, сократили норму мяса и рыбы. Появился картофель, но его много идет в очистки. Значительно уменьшились порции. Подрубщики приуныли.
12 октября. Во второй половине дня мы покидаем Великий Устюг. Идет погрузка на баржи и пароходы. По реке до Котласа, а там поездом. Куда?! У какой-то женщины на пароходе выменял за свой черный берет несколько картофелин. Пока идет погрузка, на двух кирпичах готовим себе похлебку. В дорогу выдали хлеб, крупу, консервы. Кипяток на пароходе ржавый и вонючий. Гаснет малиновый закат, и над свинцово-бурыми водами Сухоны повисает мрачный полог осенней, ветреной ночи. Спать готовимся на открытой палубе, сбившись от холода в кучки.
– Прощай, древний и златоверхий, исконно русский город Великий Устюг. Ты напитал нас духовно и
