так точно она не прекращается и на литературном фронте. В классовом обществе нет и не может быть нейтрального искусства, хотя классовая природа искусства вообще и литературы в частности выражается в формах бесконечно более разнообразных, чем, например, в политике…
По отношению к пролетарским писателям партия должна занять такую позицию: всячески помогая их росту и всемерно поддерживая их и их организации, партия должна предупреждать всеми средствами проявление комчванства среди них, как самого губительного явления…
Против капитулянтства, с одной стороны, и против комчванства, с другой — таков должен быть лозунг партии…
По отношению к «попутчикам» необходимо иметь в виду: 1) их дифференцированность; 2) значение многих из них как квалифицированных «специалистов» литературной техники; 3) наличность колебаний среди этого слоя писателей. Общей директивой должна здесь быть директива тактичного и бережного отношения к ним, т. е. такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии…
Ни на минуту не сдавая позиций коммунизма, не отступая ни на йоту от пролетарской идеологии, вскрывая объективный классовый смысл различных литературных произведений, коммунистическая критика должна беспощадно бороться против контрреволюционных проявлений в литературе, раскрывать сменовеховский либерализм и т. д. и в то же время обнаруживать величайший такт, осторожность, терпимость по отношению ко всем тем литературным прослойкам, которые могут пойти с пролетариатом и пойдут с ним.
Коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды. Только тогда она, эта критика, будет иметь глубокое воспитательное значение, когда она будет опираться на свое идейное превосходство. Марксистская критика должна решительно изгонять из своей среды всякое претенциозное, полуграмотное и самодовольное комчванство…
Партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области (области литературной формы. — А. И.)…
Партия должна всемерно искоренять попытки самодельного и некомпетентного административного вмешательства в литературные дела…»
С большой радостью принял Фурманов эти решения ЦК партии и резко выступал против всяких попыток их ревизовать.
«Резолюция ЦК о художественной литературе, — писал Фурманов в своем дневнике, — открывает широкие, совершенно новые пути дальнейшего развития пролетарской литературы, — это необходимо понять. Кто не поймет, тот ходом событий будет отставлен от активного участия в ее развитии и поступательном ходе…»
Настал день, когда большинство мапповской организации пошло за Фурмановым. Однако борьба не прекращалась. Фурманова старались дискредитировать, оттеснить, развенчать как писателя и руководителя. До последних дней жизни боролся Дмитрий Андреевич за партийную линию в литературе. Он не оставлял поля боя до последней минуты.
В феврале 1926 года была созвана чрезвычайная конференция Всероссийской ассоциации пролетарских писателей. Фурманов, больной, с высокой температурой, делает на конференции доклад, требует выполнения постановлений ЦК о литературе.
Болезнь прогрессирует. Врачи запрещают Фурманову вставать с постели. Он вызывает нас к себе, дает советы, как держаться, дает оперативные и тактические указания для борьбы с противниками, искажающими партийную линию в литературе.
Он обращается к конференции с письмом:
«Требую полностью выполнения постановлений Цека о литературе, привлечения «попутчиков», близких нам, очищения наших рядов от двурушников, интриганов и склочников».
Но большинство конференции не хочет прислушиваться к словам Дмитрия Андреевича. Авербаховцы, для вида осуждая левацкие напостовско-сектантские позиции Лелевича, в то же время пытаются изобразить позиции Фурманова как позиции правого толка, дающие слишком много свободы «попутчикам».
Фурманов мечется в бреду, и мы не хотим огорчать его рассказами о ходе конференции. Но представитель наших противников пробивается к его постели. 13 марта днем он появляется на квартире Митяя будто бы справиться о состоянии его здоровья.
Фурманов спрашивает его о делах.
— На что ты надеялся, — цинично отвечает непрошеный гость, — ведь вас меньшинство. Некоторые хотели тебе тоже записать «уклончик»… Да уж пощадили. Выздоравливай, найдем общую точку. Пора тебе бросить эту нелепую борьбу. Никому она ничего не принесет. Сам понимаешь, что слишком загнул.
Фурманов рванулся с кровати. Мы с Матэ Залка едва удержали его. Он что-то крикнул, потом повернулся к стене и замер.
В ту же ночь температура подскочила до сорока градусов. Врачи констатировали менингит. В доме беспрерывно дежурили близкие друзья. Приехал старый ивановец Шарапов. Молодой писатель Иван Рахилло колол во дворе лед для компрессов.
Вечером 13 марта 1926 года Фурманов, умирающий, вырываясь из рук державших его товарищей, говорил: «Пустите меня, пустите… Я еще не все успел сказать, не все сделал… Мне еще так много надо сделать…» С этими словами он потерял сознание и через два дня, 15 марта, в девять часов вечера, умер. Ему было тридцать четыре года.
…Только в феврале мы хоронили Ларису Рейснер. С какой скорбью стоял Дмитрий Андреевич в почетном карауле. В том же Доме печати. В том же зале, где обычно происходили наши ожесточенные дискуссии. В том же зале, где через несколько недель стояли мы в почетном карауле у гроба нашего друга, нашего Митяя.
«…Мир становится лучше, — писал жене Фурманова, узнав о его смерти, Максим Горький. — Вот — в нем все больше рождается таких орлят, как Ваш муж… Для меня нет сомнения, что в лице Фурманова потерян человек, который быстро завоевал бы себе почетное место в нашей литературе. Он много видел, он хорошо чувствовал, и у него был живой ум. Огорчила меня эта смерть. Я с такой радостью слежу за молодыми, так много и уверенно жду от них».
ЛЮБОВЬ НАРОДНАЯ
Много лет назад Матэ Залка вспоминал, как Фурманов, рассказывая ему об Иванове — городе ткачей, однажды мечтательно заметил:
— Написать бы «Ткачей», только не по Гауптману, а по Ленину. Ивановские ткачи народ хороший, ворчливый, бедный, но пролетарский дух у них вышибешь только с жизнью. Много сделали ивановские ткачи для революции, и сделали это от всего сердца…
Как же любил он город своей юности! Прощаясь с ним, уезжая зимой 1919 года на фронт с полком ивановских ткачей, он записывал в дневнике:
«Прощай же, мой черный город, город труда и суровой борьбы. Не ударим мы в грязь лицом, не опозорим и на фронте твое славное имя, твое героическое прошлое…»
…И вот прошло больше тридцати лет. И мы опять на родине Фурманова. С братом его Аркадием и дочерью Анной.
Как же вырос он и похорошел, старый город ткачей! Но мы не задерживаемся в нем. Мы еще вернемся. Первая встреча с ткачами, отмечающими семидесятилетие со дня рождения своего знаменитого земляка, — в бывшем селе Середа, где он родился.
Мы мчимся по шоссе. И вдруг,
