чувства и идеи и не порицали за нахальство, а некоторые даже уважали и одобряли их.
Поэзия стала обычным делом, а не тайным бунтарским пороком. Правда, другие девочки школы Хантер, писавшие стихи, всё равно не звали меня к себе домой, но они выбрали меня литературной редакторкой школьного журнала об искусстве.
Ко второму году учебы я отчаянно сражалась на всех фронтах жизни, помимо школы. Отношения с семьей походили ни на что иное, как на вест-индскую версию Второй мировой. Каждый разговор с родителями, особенно с матерью, превращался в подобие Арденнской операции в Черной панораме со стереозвуком. Моим излюбленным символом для происходящего дома стал блицкриг. Взаимоотношения с домашними представлялись мне эпизодами из жизни Жанны д’Арк в Реймсе или Войны за независимость.
Каждый вечер я чистила кремнёвые ружья, а после полуночи, когда остальные уже спали, отливала свинцовые пули. Я открыла для себя новый мир добровольного одиночества. И в нашем доме оно было возможным лишь среди ночи. В любое другое время закрытая дверь считалась оскорблением. Мать расценивала любую попытку отделиться от нее как обвинительный акт, направленный против ее авторитета. Мне разрешали закрыться у себя, только пока я делала домашнее задание – и ни минутой больше. Моя комната была смежной с гостиной, и через час после ужина я слышала зов матери:
– Что это у тебя всё еще закрыто? До сих пор не закончила с уроками?
Я подходила к двери:
– Еще занимаюсь, мамочка, у меня завтра экзамен по геометрии.
– Не можешь, что ли, сюда книгу вынести? Гляди, сестра твоя на диване занимается.
Просьба об уединении воспринималась как неприкрытое неповиновение, за которым следовала скорая и болезненная расплата. На третьем году старшей школы в доме появился телевизор, и я возликовала. Теперь можно было уходить в свою комнату и закрывать за собой дверь по уважительной причине.
Когда я наконец ложилась, сценки насилия и суматохи, как белый и черный перец, густо пересыпали мои ночные кошмары. Часто я просыпалась и обнаруживала, что наволочка покраснела и заскорузла из-за обильной крови, натекшей из носа, или увлажнилась и насытилась едким запахом слез и холодного пота.
Я расстегивала наволочку, украдкой стирала ее руками каждые выходные, когда меняла постельное белье, и вешала на батарею у себя в комнате, чтобы высушить. Эта наволочка стала суровым небеленым свидетельством всех ночных бомбежек моей эмоциональной войны. В глубине души мне очень нравились ее гадкие удушливые запахи и даже дрожжевые желтые пятна, которые оставались после того, как я смывала кровь. При всей своей неприглядности эти пятна, как и запахи, свидетельствовали о чём-то живом, а я так часто чувствовала себя умершей и очнувшейся в аду под названием «дом».
Я вытвердила поэму Эдны Сент-Винсент Миллей «Возрождение», все ее восемь страниц, и часто себе пересказывала. Слова были столь прекрасны, что я наслаждалась самим их звучанием, но горечь, боль и возрождение – именно они давали мне надежду.
Щипнут за душу запад и восток,
Что их не может расплести комок.
Ну а на души, вовсе без изъянов,
Небесный свод однажды точно грянет.
Мать реагировала на изменения во мне так, будто я перешла в стан неприятеля.
Я пыталась открыться школьному психологу. Она также возглавляла отделение словесности и всё говорила мне, что если бы я старалась и трудилась побольше, заслужила бы признание «у своего народа».
– У тебя проблемы дома, милая?
Как она догадалась? Вдруг хотя бы она наконец мне поможет. Я излила ей всю душу. Рассказала о своих несчастьях. Рассказала о строгости, жестокости и несправедливости дома и о том, как мать меня не любит, потому что я плохая, толстая, неаккуратная и веду себя не так хорошо, как старшие сестры. Я поделилась с миссис Флаутон, что хочу покинуть родительский дом, когда мне исполнится восемнадцать, или уехать учиться, но мать этого не желает.
За окном гул дорожного движения на Лексингтон-авеню становился всё громче. Половина четвертого. Миссис Флаутон посмотрела на часы.
– Нам придется прерваться, милая. Почему бы твоей маме не зайти ко мне завтра? Уверена, эту маленькую проблему мы разрешим.
Я не поняла, о какой проблеме она говорит, но ее снисходительная улыбка была милой, и для разнообразия было приятно почувствовать, что хотя бы один взрослый встал на мою сторону.
На следующий день мать ушла с работы пораньше и отправилась в Хантер. Накануне вечером я сообщила ей, что миссис Флаутон хочет ее увидеть. Мать искоса резанула меня усталым взглядом.
– Неужели ты опять безобразничаешь в школе?
– Нет, мамочка, это насчет поступления в колледж.
Хоть кто-то здесь за меня. Пока мать разговаривала с миссис Флаутон, я сидела в коридоре у ее кабинета.
Дверь открылась. Мать выплыла из кабинета и направилась к выходу – даже не глянула на меня. Ох, ну и дела. Разрешит ли она уехать, если я добьюсь стипендии?
Я нагнала мать у двери, ведущей на улицу.
– Что сказала миссис Флаутон, мамочка? Можно мне в колледж?
Мать повернулась ко мне – одной ногой на пороге, – и я с ужасом увидела, что глаза у нее красные. Она плакала. В голосе ее не было ярости – только тяжелая, пугающая боль. И прежде чем от меня отвернуться, она только одно и произнесла:
– Как ты могла сказать такое о своей матери белой женщине?
Миссис Флаутон с наслаждением упыря пересказала ей все мои откровения, смакуя детали. Может, она считала мать Черной выскочкой, которая отказывалась принять ее помощь, или мы обе были для нее лишь социальным экспериментом, где не требовались человеческие чувства, конфиденциальность или здравомыслие, – этого мне не узнать никогда. Она же год спустя выдала мне тест на профориентацию и предложила подумать о том, чтобы стать зубным техником, – потому что я набрала много баллов по «науке» и «ловкости рук».
Дома мне всё казалось очень простым и очень грустным. Если бы родители любили меня, я бы их так не бесила. А раз они меня не любят, надлежит бесить их как можно сильнее, но слушаясь инстинкта самосохранения. Иногда, когда мать не орала на меня, я замечала, что она рассматривает меня испуганными, полными горечи глазами. Но мое сердце ныло и ныло о чём-то, чему я не могла дать названия.
В мой первый год в нашей параллели старшей школы, кроме меня, учились три Черные девочки, только не в моем классе. Одна из них была очень благонравной и всеми силами сторонилась Меченых. Две другие пришли
