обо всем догадалась и принялась ругаться. «И почему это ты до сих пор мне ничего не рассказывала? Не о чем печалиться, ты женщина, и больше не ребенок. Теперь иди в аптеку и попроси там…»
Я же просто радовалась, что всё позади. Сложно говорить о двусмысленном, не имея раздвоенного языка. Мать облекла в слова кошмарные заклинания и запреты: «Это означает, что с этого момента лучше держись настороже и не особо любезничай с каждым Томом, Диком и Гарри…» (вероятно, это означало, что мне больше не стоит задерживаться после школы и болтать с подругами, потому что никаких знакомых мальчиков у меня и в помине не было). И еще: «И запомни: как завернешь грязную прокладку в газету – не оставляй ее на полу в ванной, чтобы отец ее там не увидел. Не то чтобы в этом было что-то постыдное, но всё равно запомни…»
Наряду с подобными увещеваниями от матери исходило еще нечто такое, чего я не могла точно описать. Призрак удивленной/раздраженной хмурой полуулыбки, из-за которой я чувствовала: несмотря на ворчание, произошло то, что она считает очень хорошим, правильным и приятным, но по каким-то мудрым тайным причинам мы делаем вид, что это не так. И причины эти откроются мне потом – в благодарность за правильное поведение. Под конец разговора мать вручила мне коробку прокладок «Котекс» (их вместе с гигиеническим поясом я принесла из аптеки в безликой коробке) и сказала:
– Так, глянь-ка на часы. Что же мы будем есть на ужин?
Она ждала. Сначала я не поняла, о чём речь, но вскоре до меня дошло. Тем утром я углядела в холодильнике обрезки говядины.
– Мамочка, давай сделаем саус – я потолку чеснок, – я кинула коробку на кухонный стул и начала в предвкушении мыть руки.
– Ну-ка, убери сначала свои дела. Что я тебе говорила: не разбрасывайся своими штуками.
Она вытерла мокрые руки над тазом, где стирала белье, и снова вручила мне коробку прокладок.
– Мне надо сбегать в магазин, забыла чаю купить. Хорошенько натри мясо!
Когда я вернулась на кухню, матери уже не было. Я пошла к буфету достать ступку с пестиком. Тело мое казалось новым, особенным, незнакомым и подозрительным одновременно.
Я чувствовала, как волны напряжения прокатываются по нему вверх и вниз, как ветра по поверхности луны. Чувствовала меж ног натирающее вздутие ватной прокладки и тонкий запах джекфрута, поднимающийся из выреза моей узорчатой блузки, – мой собственный женский запах, теплый, постыдный, но таинственно восхитительный.
Годы спустя, уже взрослой, вспоминая запах того дня, я представляла мать, ее руки, вытертые после стирки, ее фартук, развязанный и аккуратно сложенный, ее взгляд сверху на меня, лежащую на диване, и потом наши медленные, внимательные касания и ласки в самых сокровенных местах.
Я вынула ступку, расплющила зубчики чеснока о краешек ее дна, чтобы побыстрее избавиться от тонких бумажных чешуек. Разрезала их и бросила в чашу вместе с черным перцем и листьями сельдерея. Потом сыпанула соли, метелью припорошив чеснок, черный перец и зеленовато-желтые веточки сельдерея. Добавила лука, немного зеленого перца и потянулась за пестиком.
Он выскользнул из моих пальцев и грохнулся на пол, перекатываясь туда-сюда, пока я наклонялась его поднять. Я ухватилась за его рукоятку и распрямилась. В ушах зазвенело. Даже не протерев пестик, я окунула его в чашу, ощущая, как уступает ему соль, как ломается под ним чеснок. Нисходящие толчки деревянного песта замедлялись от прикосновений ко дну, он медленно вращался к себе и от себя, а потом мягко менял ритм, нанося удары вверх и вниз. Вперед и назад, вокруг, вверх и вниз, назад, вперед, вокруг, вокруг, вверх и вниз… Во мне коренилась тяжелая полнота, волнующая и опасная.
Пока я толкла специи, живая связь возникла между мышцами моих пальцев, плотно охвативших гладкий пестик с его настойчивым стремлением вниз, и расплавленной сердцевиной моего тела, и источник этой связи исходил из новой, спелой полноты под впадиной живота. Эта невидимая нить, натянутая и чувствительная, как обнаженный клитор, протянулась сквозь изогнутые пальцы вверх по моей коричневой руке во влажную суть подмышек, и теплый их, острый запах, приправленным чем-то странно-новым, мешался с резкой зрелостью чеснока в ступке и густым потом разгара лета.
Нить пробежала по моим ребрам и позвоночнику, щекоча и напевая, в бухту меж ног, прижатой теперь к кухонному шкафчику, подле которого я стояла и толкла специи. И внутри этой бухты плескал неспокойный океан крови, что обращался реальным и доступным мне источником силы и знаний.
Нестройные толчки бархатистого пестика, задевающие слой специй, следовали по неведомому пути, за нитью к моей сердцевине, и резкость повторяющейся силы становилась всё более невыносимой. Резервуар приливных вод, удерживаемый между ногами, сотрясался от каждого нового движения, что теперь ощущались волнами атаки. Без моей на то воли толчки пестиком вниз делались всё нежнее и нежнее, пока его бархатистая поверхность начала едва ли не ласкать разжижающуюся массу на дне ступки. Весь ритм моих движений смягчался и удлинялся, пока я, словно в полусне, не встала, одной рукой обняв изгиб ступки и стараясь потеснее прижать ее к телу, а другой, обхватив пестик, размашисто, по кругу терла и давила до готовности увлажненные специи.
Я что-то напевала про себя, безо всякой мелодии, трудясь в теплой кухне и с благодарностью думая, как легка будет моя жизнь теперь, раз я стала женщиной. Каталог жутких материнских предостережений о менструации как-то выветрился у меня из головы. Тело казалось сильным, полным и открытым, но охваченным нежными движениями пестика, насыщенными запахами, наполняющими кухню и полнотой ранней летней жары.
Я услышала звук материного ключа в замочной скважине.
Она ступила на кухню быстро, как корабль под натянутым парусом. Над верхней губой – крошечные капельки пота, меж бровями – вертикальные складочки.
– Хочешь сказать, мясо еще не готово? – мать бросила упаковку чая на стол и, глянув через мое плечо, громко цыкнула в утомленном отвращении. – И как это твое занятие называется? Всю ночь тут будешь стоять и с едой играться? Я уж и в магазин сходила, и вернулась, а ты всё никак пару кусочков чеснока не разомнешь, чтобы мясо приправить? Но ты же умеешь это делать как положено! Зачем меня доводишь?
Она забрала пестик и ступку у меня из рук и стала тщательно перетирать содержимое. На дне еще оставались нетронутые кусочки чеснока.
– А теперь давай-ка сама! – она ловко протолкнула пестик внутрь чаши ступки и раздавила остатки чеснока. Я услышала стук – дерево с силой ударилось о дерево – и почувствовала толчок
