из одной школы в Квинсе и потому держались вместе – из самозащиты.
Чуть позже в том же году в Хантер поступили еще две Черные девочки. Одна оказалась сестрой Ивонн Гренидж, которая встречалась с моим кузеном Джерри. Это угрожающе сблизило два абсолютно несовместимых для меня мира школы и дома. Я уже привыкла считать их разными планетами.
Другой девочкой была Дженни.
Именно с приходом Дженни в Хантер началась моя двойная жизнь. Точнее, тройная. Были Меченые, с которыми я вызывала духов Байрона и Китса. Была Максин, моя застенчивая еврейская подружка, которая играла на пианино и с которой мы болтались у шкафчиков после уроков комендантского часа. У нее потом случился нервный срыв, когда она решила, что умирает от проказы. И, конечно, была Дженни.
Все эти три мои жизни текли по отдельности, их ничто не связывало, кроме меня самой. У вовлеченных в них девушек не было ничего общего друг с другом. Меченых Максин считала слишком опасными, а Дженни – слишком эпатажными. Меченые полагали, что Максин – мамина дочка, а Дженни – снобка. Дженни же думала, что все они зануды, и объявляла об этом при любой возможности:
– Ты, конечно, дружишь со всякими чудачками. Они так себя ведут, будто у них на подвязках – звезды небесные.
Я смеялась, а она набивала носы балеток овечьей шерстью и обвязывала ленты вокруг лодыжек. Дженни всегда либо шла в балетный класс, либо возвращалась оттуда.
Занятия и обед я делила с Мечеными, некоторые обеды и время после школы – с Максин, а учебу и всё остальное, что только удавалось урвать, – с Дженни. С ней единственной мы виделись и в выходные.
Внезапно жизнь превратилась в занятную игру: сколько времени я смогу провести с людьми, с которыми мне хочется побыть рядом. За школьными шкафчиками мы начинали постигать мягкость друг друга, облекая ее в разные слова и забавы – от салочек до «как на ощупь» и «ударю посильней». Но однажды Дженни сказала мне: «Ты только так и умеешь водить дружбу?» – и я тут же начала осваивать новые способы.
Я научилась сначала чувствовать, а потом задавать вопросы. Я научилась сначала ценить внешнюю сторону, а потом и сам факт жизни вне закона.
В тот весенний семестр мы с Дженни вытворяли такое, на фоне чего Меченые казались воспитанницами детсада. Мы курили в туалетах и на улице. Мы прогуливали школу и оправдывались записками, подделывая почерк наших матерей. Мы прятались у нее дома и жарили зефирины в постели ее матери. Мы крали монетки из материнских сумок и слонялись по Пятой авеню, распевая профсоюзные песни. Мы играли в сексуальные игры с латиноамериканскими мальчишками на гранитных скалах над Морнингсайд-парком. И много, много разговаривали. Операция «Воздушный мост» в Западном Берлине только началась, государство Израиль олицетворяло новорожденную надежду на человеческое достоинство. А наше расцветающее политическое сознание уже заставило нас разочароваться в демократии «Кока-колы».
Дженни занималась классическим балетом. Я никогда не видела, как она танцует, разве только наедине со мной. В начале нашего третьего года она ушла из Хантер, чтобы времени на танцы стало больше – так она сама объяснила. На самом деле она попросту ненавидела учебу. Теперь наша дружба была меньше связана со школой.
Дженни – первый человек в моей жизни, любовь к которому я осознала.
Она – моя первая настоящая подруга.
Лето 1948 года стало порой значительных перемен по всему миру. Мы с Дженни, как и остальные девочки в Хантере, чувствовали себя их частью. Мы завидовали своим одноклассницам-еврейкам, которые уже строили планы поехать в Израиль и работать в новом государстве в кибуцах. Кроткий худенький человечек в белой простыне добился своего, и Индия стала свободной, хотя его за это и убили. Уже никто не сомневался, что Китай скоро станет красным: трижды ура коммунистам. Мой революционный пыл, рожденный моментом, когда в столице страны белая официантка отказалась подавать моей семье мороженое, оформлялся во всё более четкую позицию: я смотрела на мир через эту линзу.
Мы жались под партами во время воздушной тревоги и тряслись от ужаса при мысли, что весь город вмиг будет разрушен бомбой, напичканной атомами. Мы танцевали на улицах и слышали сирены пожарных машин и рев речных буксиров в день окончания Войны. Для нас в 1948 году Мир был насущным и живым делом. Тысячи американских мальчишек умерли ради торжества демократии, хотя мне и моей семье нельзя было поесть мороженого в Вашингтоне. Но мы собирались наконец это изменить, я и Дженни, – в пышных юбках и балетных туфельках, New Look, все дела.
По всему миру гулял ветер, и мы были его неотъемлемой частью.
Дженни с матерью жили на 119-й улице между Восьмой авеню и Морнингсайд, в двухкомнатной квартире с кухонным уголком. Дженни досталась спальня, а ее мать Луиза спала на широком диване в гостиной.
Луиза ходила на работу каждый день. Я заявлялась к ним, задвигая летнюю школу, будила Дженни, и следующие несколько часов мы обдумывали, что же надеть и какими предстать миру на этот раз. Если ничего подходящего не было, мы сшивали и подкалывали уйму широких юбок и платков. Так как Дженни была постройнее, часто приходилось расшивать одежду на месте, чтобы она на меня налезла, – но только так, чтобы потом с легкостью всё восстановить.
Часы напролет мы наряжали друг друга, порой полностью переодеваясь в последний момент, чтобы стать совсем разными, но всегда дополняющими одна другую. И наконец, после этих часов приметывания, подкалывания и поспешной решительной глажки мы расцветали.
В то лето весь Нью-Йорк, со всеми его музеями, парками и авеню, стал нам подмостками. А если мы чего-то хотели, но не могли себе позволить – тогда воровали деньги у матерей.
Бандитки, цыганки, иностранки всех видов, ведьмы, шлюхи и мексиканские принцессы – для всех ролей имелись соответствующие костюмы и подходящие места, где их можно было исполнить. Мы всегда знали, чем заняться им под стать.
Решив побыть рабочими, мы надевали широкие штаны, нагружали едой крашеные «тормозки», а на шею повязывали красные косынки. Раскатывая вверх и вниз по Пятой авеню в старых открытых двухэтажных омнибусах, мы кричали и горланили профсоюзные песни.
Солидарность навсегда-а-а-а-а-а, с профсоюзом мы сильны.
Когда союза вдохновение у рабочего в крови…
Чтобы обернуться потаскушками, мы натягивали узкие юбки, вставали на высокие каблуки, от которых ныли ноги, и преследовали красивых и респектабельных с виду юристов на Пятой и Парк-авеню, громко отпуская сальные и продувные, как нам казалось, комментарии об их анатомии.
– Ну и красивая
