Целую тебя, Виктор Петрович
30 марта 2001 г.
Красноярск
(Ф.Штильмарку)
Дорогой Феликс!
Получил второй том «заповедников» [«Заповедники Сибири», т. 2. — Сост.] и снова подивился, какую же чудную планету, какое прекрасное обиталище подарил Господь этой неблагодарной, звероподобной свинье, что от рождения своего подрезает корни под собой, похабит землю, которая его кормит, терзает прекрасный лик матери-природы.
Теперь уж и не знает, как убрать за собой говно, как избавить от надвигающейся гибели это двуногое существо, смевшее называть себя разумным, чтобы погибнуть в безумии. Вот к нам, в такой дивный край, на берег великой реки, волокут радиоотходы, уверяя всех, что это спасительное благо для России. Вернуть землю, определиться с крестьянами-кормильцами, которых сами же разорили, не могут уже, так хоть корку, из щелей чужого стола выковырнутую (неразборчиво) и ещё какое-то время посуществовать. И никому из человеков нет дела до человека, ввергнутого в беду. Так и живут по железному коммунистическому закону — отбери хлеб у ближнего своего, и пусть он умрёт сегодня, а я подохну всё-таки завтра. Безбожники! Неблагодарные твари с тёмным рассудком, они всё же доконают жизнь на Земле.
Я лежал в больнице и довольно долго, на сей раз как-то совсем противно, со всяческими нехорошими предположениями, которые пока не подтвердились, но чувствую себя всё ещё хреново, какое-то странное недомогание, меняется давление, из высокого сделалось низким, тянет в сон, вот и сплю почти сутками, ничего не делаю, настроение аховое. Весна вот наступила после могучей зимы, это и радость, что скоро в деревню, может, уберусь и там совсем высплюсь да за работу возьмусь. В прошлом году из-за дождей и холодов столько понаписал, что все толстые журналы первые номера позаполонил, да и тонких прихватил.
Я не понял, Феликс, куда я должен написать насчёт книги отца [речь идёт о мемуарах отца Ф. Штильмарка, романе-хронике «Горсть света», выпущенной в Москве в 2001 г. издательством «Терра». — Сост.]. Комитета по печати нынче нет, власти, ведающие книгоиздательством, где-то есть, но где? В издательства? В «Терру» я могу написать, там меня издавали и вроде бы положительно ко мне относятся. Но есть конторы и издательства, где моё обращение не только не возымеет никакого действия, но ещё и навредит, особенно если эти конторы и деятели, ведающие ими, красненького цвета.
Напиши, пока на огород не смылся или в какую-нибудь тайгу не наладился. Нынче всё по маковку завалено снегами, ждут потопа вселенского.
Ну, обнимаю тебя и желаю доброго здоровья. Как твои ребятишки? Как собачонки? Горе им в Москве-то. Твой В. Астафьев
2 апреля 2001 г.
Красноярск
(А.Бондаренко)
Дорогой Алёша!
Был у меня в больнице журналист, славный парень, прекрасный фотограф, и сказал, что, поклонившись тайге и попросив у неё прощения за шум и урон, ты вернулся домой.
И вот уж апрель на дворе, у нас кругом вода и у вас, я думаю, тоже, скоро и май, мечтаю, с нетерпением жду, когда окажусь в Овсянке. Нынче, наверное, постоянно там быть не смогу, Марии Семёновне всё хуже и хуже. Где-то числа 10—11-го я думаю быть в деревне и возьму с собой обогреватель, потому как и в избушке, и в избе печи неисправные. Тут нашлись огородники знатные и вызвались посадить и облагородить мой огород, и тебе дело найдётся, да ты и сам его найдёшь.
Никуда мы не выходим, съездили лишь на открытие краеведческого музея. Вот где тебе надо непременно побывать, для романа твоего нужно, всё воочию увидишь, что описываешь. А я чувствую, что ты припал к столу, как к той женщине, которая умеет не только в огороде и библиотеке работать, но и везде, куда её приставят.
Кстати, в Овсянке за зиму я был только два раза, завалило её снегом по маковку, никуда ни проехать, ни пройти. Пошёл уже четвёртый месяц, как умер Алёша, душа моя по нём изболелась, как-то я плохо себе представляю — приеду в Овсянку и не повидаюсь с ним.
Что делается в миру и за дверью моей квартиры, не знаю. Вроде бы готовится грандиозное собрание в Союзе писателей, на которое я уже не приду, и ещё из телека узнал, что Васю Сидоркина тягают в суд за вертолёт. То ли ещё будет, коли он вынужден работать под одной крышей с ворюгой-коммунистом.
Я очень радуюсь, что дотянул до весны, очень, зима была такая длинная, что вроде я и не знавал такой в своей жизни. Ну, обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович
9 апреля 2001 г.
(В.Я.Курбатову)
Дорогой Валентин!
Твоё письмо подвигло и меня взяться за ручку. Совсем обленился, сплю напропалую днём и ночью, ни хрена неохота делать, так зима лютая обезжирила нас здесь, так она, проклятая, всех измотала, вроде бы уж 11-й месяц идёт и почти каждый день напоминает о себе. Я уж вроде бы и не верю в то, что вот через месячишко с небольшим соберусь в Овсянку. Был там за зиму всего два раза, снегом всё завалило, даже к избушке моей не проехали, грядёт потоп. Правда, ночи холодные, так все надеются, что за ночь выморозит всю сырь, накипевшую днём.
И я поздравляю тебя с Пасхой, с этим так и оставшимся с детства в памяти таинственно-торжественным праздником. И хотя ещё затемно при наступлении иль накануне Пасхи стреляли у нас по всем улицам и переулкам, это не пугало, а заставляло замирать сердце от чего-то непонятного и тайного, чего боишься и ждёшь. Как сон, как что-то загадочное в тень прошлого откатило всё это, жизнь сделалась обнажённой и утратила все и всякие таинства.
Если соберёшься ко мне в деревню, буду очень рад, может, Гена Сапронов возьмёт расходы поездки на себя или как аванса под будущие твои труды выдаст. У нас здесь тебя вспоминают добрым, тихим словом. А организацию нашу тихой и притырившейся красноте всё же удалось разделить, такой базар открыли, какой только большевики и их выкормыши и способны устраивать. Я сказал этой лохматой, провинциальной, творчески иссочившейся шпане, что более на их собрания приходить не буду и как-нито проживу без них.
Послезавтра заездом из Новосибирска будет у меня Гена Сапронов с уже подготовленной книжкой, которую он намеревается выпустить к дню моего рождении. Я этому рад. надоело мучиться с переизданиями, какая-то давняя усталость накопилась, уже и книги смотреть неохота.
Убывает моя родова. Перед Новым годом умер самый мне близкий и любимый человек — Алёша глухонемой. Умер, как и жил, незаметно, во сне, хотя мог бы ещё жить и жить, ведь всего 70 лет ему исполнилось. Как я теперь в деревне буду чувствовать себя без Алёши? Ведь я знал, что вот он, всегда рядом, неосознанно ждал его, и празднично было на душе, когда он. открыв дверь, сиял и раскидывал руки для обнимания: «О-о, Витя-а!» Мы похоронили его на овсянском кладбище, собиралась вся уже немногочисленная родня, и все горько плакали по Алёше. Как много и щедро он был одарён от Бога душевностью, наделён трудолюбием и любовью ко всем нам.
