Я в детстве не была отличницей, скорее, хулиганкой. Наша директор, помню, говорила: тоже мне, играешь тут в Зурикелу Вашаломидзе! (героиня знаменитого романа Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион». — Примеч. И.О.) К тому же, я почти не занималась тем, что мне не нравилось, было попросту неинтересно. Химией, к примеру. Но тройку или четверку спокойно зарабатывала, просто выучив пару параграфов в месяц. И уж точно не было Кетино Думбадзе — отличницы с белыми бантами.
Школьницей я часто чувствовала к себе какое-то особое отношение. И порой все это очень надоедало. Дело было не всегда в повышенном внимании, а скорее, в каких-то довольно глупых моментах. В большинстве своем учителя были у меня хорошие. Но находились и те, кто мог, к слову, спросить по поводу хорошо написанного сочинения: тебе папа помог? Представить только Нодара, который сидит и пишет вместо меня школьное сочинение!
Нечто подобное продолжалось и в университете. Нас на курсе было несколько студенток, у которых были уже семьи, дети. И каким-то образом однажды мы получили тройки по логике. А значит, лишались стипендии. Что делать, пришлось обратиться в деканат. Написали заявление о том, что молодым мамам стипендии просто необходимы. И тут секретарша мне говорит — у тебя папа миллионер, зачем тебе стипендия? Но при чем здесь папа? Да и что за постановка вопроса — миллионер!
Я обижалась. Да, достаток в доме существовал, но у меня никогда не было чего-то большего, чем у моих друзей и одноклассников. Их тоже возили на машине в школу, у них тоже появились джинсы в 10 классе. Ничего особенного, из ряда вон выходящего. Мои друзья даже больше, чем я, путешествовали. Я же всегда оставалась рядом с семьей. Мы всегда выезжали куда-то вместе.
Училась я в университете на филологическом факультете, в группе переводчиков. И понемногу, для себя, переводила на грузинский рассказы Чехова, стихи папиных друзей — Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной… Но Нодару об этом не говорила, потому что мне было неудобно, я стеснялась. Однажды у нас в вузе проводился литературный вечер, на котором я должна была выступать со своими переводами. И была абсолютно не в курсе того, что Союз писателей пригласил на мероприятие папу! Нодар, конечно, пришел со своими друзьями. Для общества это были знаменитые литераторы, а для меня — просто дядя Гурам, дядя Джансуг. Всего человек 20. Они все сидели в первом ряду.
И вот объявляют: со своими переводами выступит Кетино Думбадзе. Я ужасно перенервничала! Еле-еле вышла на сцену. У меня была тетрадка — мне пришлось вырвать из нее нужные листочки, потому что перелистывать их просто не могла. Начала читать, не глядя в зрительный зал. Прочла одно стихотворение, другое, третье. Стою, колени дрожат. Подняла глаза — а папа прямо передо мной сидит и у него по щеке бежит слеза. Я была безумно рада! Потому что он мог и свистнуть, если бы ему не понравилось.
После того памятного литературного вечера Нодар попросил меня показать и другие переводы. Я на тот момент занималась чеховской «Скрипкой Ротшильда». Папа подсказал, как лучше подойти к некоторым моментам. Но главное — ему понравилось, он отметил, что я правильно выбрала профессию, и у меня есть писательское чутье. Впрочем, сама я писать не смогла бы. Трудно создать что-то свое, когда дома перед глазами такой автор… Так что в моем случае переводы оказались верным ходом — они давали возможность не отдаляться от литературы. Позже я занялась журналистикой, пошла работать на телевидение, у которого уже совершенно иная специфика.
* * *
Настало время, и я пришла к папе и объявила, что влюблена. Папа на это сказал: ты что, прямо из «дзвели бичеби» (непереводимое выражение, дословно — «старые парни», близкое по значению — «братва») в невесты? Дело в том, что я очень дружила с мальчишками. Их сленг и манеры, конечно, не перенимала, но общий язык находила лучше, чем с девочками.
А потом привела домой своего будущего мужа, Гогиту, и познакомила его с папой. Помню, вскоре после этого Джансуг Чарквиани позвонил Нодару: «Я слышал, Кетино замуж выходит! Наша малюсенькая девочка, наша Кетино — замуж?!!». Мне ведь всего 18 лет было. А Нодар ему ответил: «А что делать, такого хорошего мальчика она ко мне привела, не смог отказать!».
Папа и Гогита подружились, мой муж ему сразу понравился. Он тоже человек с чувством юмора. И я счастлива в браке…
* * *
Часто перечитываю произведения Нодара Думбадзе. Я ведь готовлю к печати новые издания, общаюсь по интернету с читателями. Но главное, что как Колумб — постоянно открываю все новые и новые эпизоды, необычные стороны, которых прежде не замечала, не помнила. А ведь есть еще стихи, которые писались папой для Мананы и для меня, а потом и для наших сыновей. Мои внучки удивляются все время: «Кетино, почему ты плачешь?». А я их не могу читать спокойно…
Папа абсолютно ничего не выдумывал. И он очень похож на свои книги. Нодар был таким же добрым, как его герои, с таким же чувством юмора.
Папе нравились переводы его произведений — его ведь и переводили, и ставили много, часто, издавали в 68 странах. Но сам он путешествовать за границу не стремился. Почему — не знаю, никогда об этом его не спрашивала. Может быть, потому что долго болел. Впрочем, он побывал в США, в Англии, в Москву летал на съезды писателей или партийные. Но никогда не разъезжал так, как многие его друзья.
Уже в 40 лет он перенес первый инфаркт. Тогда весь Тбилиси буквально стоял на ногах, переживали его друзья, родные, просто знакомые и даже незнакомые люди. Потом — второй инфаркт. Ему старались помочь оправиться от болезни. Друг Нодара и его тезка, художник Нодар Малазония, принес краски и кисти. Рисование стало своего рода терапией. Работы эти сохранились, сегодня они украшают стены папиного рабочего кабинета.
Конечно, я тоже переживала за его здоровье. Но тогда казалось что папа был очень взрослым и даже старым, что в 40 лет такое случается. А теперь смотрю по-другому — через три года я сама буду уже папиной ровесницей. Он был таким молодым…
Всему причиной стали переживания Нодара. Вся его жизнь была буквально соткана из них. Папе многое пришлось пережить. Он потерял маленького сына, много страдал с тех пор, когда был еще совсем мальчишкой.
* * *
Папа часто свою маму вспоминал и рассказывал про нее. Про отца — нет. Тот был партийный работник и его в 1937 году расстреляли. Нодар его и не помнил. А маму — да. Она 10 лет провела в ссылке, а когда приехала — Нодар не смог выговорить слово «мама». Калбатоно (уважительное обращение к женщине, «госпожа». — Примеч. И.О.) — так ее называл несколько лет. Но потом, конечно, оттаял. У бабушки не было права проживать в Тбилиси. И она жила в Ткварчели со своей дочерью, Лейлой. Та была врачом, после института ее послали туда работать.
