Если всю мою жизнь и работу разделить на три далеко не равных отрезка времени, то в первом из них все происходящее вокруг представлялось мне удивительно хорошим. Даже в трудностях, которые встречались на пути, больше замечалось романтики, чем тяжести или опасности. Это были годы детства, учебы и первых лет службы. К этому периоду могу отнести все, что происходило до моего назначения командующим Тихоокеанским флотом. Затем под тяжестью ответственности и познания оборотной стороны медали начали зарождаться сомнения. Аресты на ТОФе, которые мне пришлось наблюдать, пожалуй, были первым толчком к критическому отношению ко всему происходящему вокруг… Нельзя было не задуматься. Правда, сначала не вызывали сомнения действия властей и необъяснимыми оставались только поступки знакомых мне людей. Не мог, скажем, я объяснить арест Н.И. Николайчика, который работал начальником штаба Амурской флотилии и с которым я был близко знаком еще в стенах училища. Как-то в конце 1937 года я приехал в Хабаровск на доклад к маршалу Блюхеру и провел вечер у Николайчика. Командующий флотилией был уже арестован, последний побаивался того же. Печальный, он поделился со мной: «Вот ни в чем не виноват, а боюсь, как бы не пришлось пострадать». — «Ну если я не виноват, то чего же мне бояться?» — убеждал я его и сам действительно искренне так думал. В его невиновности я убежден и сейчас, а между тем он был арестован и погиб в Магадане[65]. Подобных случаев потом стало больше, и они уже казались не исключением, а системой.
Поэтому командование на Тихоокеанском флоте я отношу к пестрому периоду, когда на светлом фоне уже появились какие-то темные пятна — сомнения. Пусть это сначала было похоже на пробегающие отдельные облака, но они предвещали ухудшение погоды. Так до конца своей работы в Москве в 1947 году я пережил массу сомнений. Правда, эти сомнения относились главным образом уже к моей служебной деятельности. Не вдаваясь в вопросы большой политики, я наталкивался на различные шероховатости по службе. Я увидел, что решения принимаются совсем не так, как мне представлялось или как учили нас в академии. Сначала я думал, что виновен в этом сам: не умею доложить или не пользуюсь нужным авторитетом у начальства. Но постепенно убеждался, что у нас нет той государственной системы, когда каждый стоит на своем посту, когда каждый делает свое дело, когда ты точно знаешь, за что несешь ответственность и кому ты подчинен. Председателем Совнаркома был Молотов, но я вскоре убедился, что он никаких крупных вопросов не решает. Убедился и в том, что Ворошилов, о котором я всегда думал, что он в дружбе со Сталиным решает все военные дела, боится Сталина не меньше, чем любой другой нарком, и сам многое делает вопреки своим убеждениям. Ясность во все удалось внести уже значительно позднее…
Вернувшись в 1951 году в Москву, я убедился в еще более худшем положении: вопросы «жевались», сводились на нет, «загонялись в песок», по выражению многих. И не было видно конца отпискам зампредсовмина
Видя, как недостатков накапливается все больше, я решил, собрав наболевшие вопросы в один большой документ, написать Сталину и в копии — другим влиятельным тогда членам Политбюро. Но были уже иные времена. Этим я только вызвал недовольство Булганина, а делу не помог.
Просветом явились годы после смерти Сталина, когда я снова начал верить и ожидать перемен. Но под влиянием различных причин я должен был уйти с дороги… Если бы я знал, как мало удовольствия и морального удовлетворения принесет мне назначение наркомом с печальным концом и преданием суду, новым выдвижением и снова позорным снятием с должности, очевидно, тогда я не радовался бы этому назначению. Но блажен, кто верует, а я тогда еще веровал со всей страстью молодого командира.
Итак, мы тогда верили, что существуют враги. Сомневались только в отношении отельных лиц и относили это к ошибкам. Почему мы верили? Для этого надо вспомнить, как на протяжении многих лет нас воспитывали на необходимости вести беспощадную борьбу с врагами. Дзержинского при Ленине мы считали безупречным и одновременно справедливым и строгим. Затем один процесс за другим проходил перед нашими глазами, и нас все больше утверждали: есть враги революции, с ними ведется борьба Как очередную группу предателей восприняли мы сначала арестованного Тухачевского и других. Затем стали немного удивляться, что врагов много, но сомнений в их существовании еще не было. Коль скоро были враги раньше, то они могли быть (а возможно, и были в 1937 году) и теперь? Или их не было никогда?!
Факты вещь упрямая, а они говорят, что особенно в последний период жизни Сталина действительно происходили перегибы во всех отношениях. Государственные законы (Конституция) нарушались, а все исходящее сверху принималось на веру как гениальное. Я уже писал, что в знакомой мне отрасли флотского дела иногда его суждения были элементарно безграмотны. Да от одного государственного человека ожидать и требовать, чтобы он знал все, невозможно. Но то, что никто не брался подправить его, приводило к тяжелым последствиям. Полбеды, когда это касалось материальных ценностей, но хуже, когда нарушались государственные законы по отношению к людям. Здесь были сделаны непоправимые ошибки…
Если допустить, что в создании культа личности виновен сам Сталин и только Сталин, тогда дело обстоит просто: Сталин умер, а вместе с ним исчезли и все предпосылки к повторению культа. Однако, мне кажется, дело обстоит значительно сложнее. К созданию культа личности приложили руку многие руководители того времени. Я об этом говорю со всей решительностью потому, что был в их числе и готов принять на себя известную долю моральной ответственности. К числу непосредственных виновников создания культа личности относятся руководители, ближе соприкасавшиеся с ним. Чем ближе к Сталину был человек, тем больше он имел возможности содействовать расцвету культа своими действиями и репликами, признающими Сталина и любое его высказывание и поступок гениальными, либо, напротив, противодействовать ему своими возражениями или хотя бы простым молчанием. Я думаю, что это был длительный период, в котором вырастали и расцветали те, кто создавал культ, и один за другим исчезали те, которые высказывали свое недовольство (а в последние годы и те, кто просто молчал).
Чем дальше от Сталина стоял руководитель, тем реже с ним встречался и тем меньше имел возможности принести вред или оказать пользу делу. Это как бы только основное правило. Но в этом правиле были исключения. Всех одной меркой мерить нельзя. Один находился ближе к Сталину и имел возможность кричать, поддерживая его, когда надо и когда не надо, но этого не делал: а другой находился подальше, и у него не было большой нужды славить все без разбора, что исходило от Сталина, но он шумел, чтобы его обязательно услышали.
