Замену он себе не готовил, как не готовился в 1941 году начать в любой момент войну с Германией. Если война не является фатальным исходом в каждом случае, то смерть (да еще после 70 лет) — неотвратимая неизбежность, и с ней нужно считаться. Всякие рассуждения о независимости относятся к области филантропии, и не больше. Жизнь после смерти Сталина, как показал опыт, пошла своим чередом, и нельзя жаловаться, что она пошла хуже. История делается не отдельными личностями, хотя, конечно и зависит от них в известной степени.
В Москве во время похорон произошли толкучки с жертвами, но это следует отнести к отсутствию в траурные дни должной распорядительности.
Мне довелось стоять в почетном карауле и участвовать в переносе тела Сталина в Мавзолей. Это были дни истинной скорби. И слезы на глаза стоявших в карауле, и слезы проходящих мимо смертного одра в Доме союзов, где стоял гроб, казались искренними. Но вот похоронная процессия пришла на Красную площадь, отгремели залпы салюта, и все как бы примирились с неизбежным, вернувшись к своим обыденным делам и заботам.
Теперь, думал я, все то, что тормозилось в последние годы болезнью Сталина, найдет наконец какое-то разрешение. Все должно пойти по-иному. С новой силой появится необходимость решать все нерешенные флотские вопросы. Новые надежды вспыхнули у меня. Теперь меня поймут и уделят больше внимания. Но через несколько недель крупные организационные мероприятия по Министерству Вооруженных Сил заслонили до поры мои конкретные вопросы.
В молодости мои жизненные идеалы целиком совпадали с конечными целями нашей партии, в которых я никогда не сомневался. Да и как возможно сомневаться в том, что действительно хорошо, и сомневаться мне, который получил все, начиная от образования и положения в обществе, только благодаря социалистическому строю, установленному в результате Октябрьской революции.
Однако пути и способы достижения светлого будущего я в годы молодости идеализировал больше, чем следует. Мне пришлось не раз вносить коррективы в свои наивные представления, причем вносить их не только с огорчениями, но и с определенным ущербом. Так, до последних лет я слишком большое значение придавал справедливости, которая, по моему убеждению, должна пронизывать весь наш строй, всю нашу систему. Когда-то мне привили, что коммунист — это самый справедливый, прямой и честный человек. А наши руководители мне представлялись подобно сверхъестественным существам, кристально чистыми, справедливыми и искренними людьми.
Занимая различные посты, я, по мере продвижения вверх по служебной лестнице, ожидал встретить там еще более идеальных, если можно так выразиться, людей-коммунистов. В этом меня не раз постигало разочарование. Жизнь на практике оказалась совсем не такой идеальной, как я ее себе представлял. Самое большое разочарование меня постигло, когда я, встречаясь с высокими руководителями, в первый же период своей работы получил несколько тумаков за искреннее изложение своей точки зрения. Я был уверен, что, как коммунист, не могу кривить душой перед своим начальством, а на практике оказалось, что подобная моя позиция — всего лишь «простодушие», никому не нужная наивность, и не более того. Это заставило меня присмотреться, как же поступают люди, более искушенные по работе в высших сферах. Я с горечью констатировал, что они не так уж щепетильны насчет искренности.
Никогда не забуду разговор на квартире у Сталина, когда я откровенно поделился с Молотовым своим сожалением по поводу того, что далеко не всегда мне удается удачно выразиться, попадая, как говорится в точку, но что делаю я это в любом случае искренне, как понимаю тот или другой вопрос. А он мне на это как бы в поучение молодому человеку: «Только «шляпа» высказывает то, что думает». Я, конечно, понимал, что в разговоре с врагами или в дипломатических переговорах с иностранцами не следует простодушничать, но никак не мог усвоить, зачем нужно хитрить также и в разговорах со своими руководителями. Потом, не раз оказываясь в соответствующих ситуациях, я наблюдал за разговорами окружающих, думая, в какой степени их разговоры откровенны, и в некоторых случаях становился свидетелем того, как вот, например, товарищ Н. теперь говорит совсем не то, что думает, а соглашается с тем, с чем всего несколько часов тому назад он был не согласен.
Образцом такой беспринципной изворотливости был Булганин. Сколько раз я не только изумлялся, а просто возмущался, как он менял в угоду начальству свое мнение, высказанное накануне. Да не просто менял, а еще и ругал тех, кто накануне докладывал ему верные решения. Как раз им-то он и приписывал те глупости, в которых сам был вчера убежден.
Например, разбирается вопрос о зенитном вооружении корабля, и вопреки нашему мнению он настаивает поставить такие-то пушки. Мы не соглашаемся. На следующий день при докладе Сталину получается конфуз. Сталин спрашивает: «Кто эти глупости выдумал?» И тогда он (Булганин) без зазрения совести тут же в глаза докладывает, что «вот они, моряки, предлагают так, а не иначе».
Не раз битый, я и сам, конечно, научился не вылезать со своим мнением, не узнав мнения начальства. Но преуспеть в этом деле я не мог. Так до конца своей службы, как будто кто-нибудь тянул меня за язык, мне хотелось сказать то, что я думаю, а не то, что полезно лично для меня. А сколько образцов преуспевания имел я перед собой, чтобы освоить этот стиль работы!
Первые «медовые» месяцы работы в Москве прошли быстро и были нехарактерны. Ко мне присматривались и щадили меня. Истинное положение я узнал позднее…
Как же встретили мое назначение флотские круги и мои ближайшие помощники по работе в наркомате? Как сложились отношения с работниками? Об этом правильнее сказать в свете прожитых лет и не руководствоваться воспоминаниями того времени.
Я был молод и без достаточного опыта. Многие, не говоря об этом, конечно, прямо, критически отнеслись к моему назначению. Не случайно несколько раз мне между прочим напоминал об этом и Сталин. «Вот говорят, что вы молоды, а мы назначили и не побоялись», — как-то упрекнул он меня, когда я высказался против одного назначения, ссылаясь на неопытность кандидата.
Я и сам понимал, что по возрасту и опыту не был подготовлен к такому высокому посту. Это я прямо высказал летом 1939 года в училище Фрунзе, беседуя с выпускниками. «Я далеко не обладаю нужными знаниями, но раз меня назначили, считаю своим долгом приложить все усилия, чтобы справиться с работой», — и сказанное было правдой. Не мне судить, насколько мне это удалось.
Положительным в моем назначении являлось то, что я был моряком и до этого все время плавал на кораблях, командовал крейсером и флотом, а стало быть, имел определенные преимущества перед Смирновым или Фриновским, что, видимо, многие ценили. Первый нарком ВМФ продержался недолго и после разгромных поездок по флотам сам был арестован. Фриновский же, человек далекий от флота и явно случайный, больше занимался присмотром за людьми с помощью своих соглядатаев да нагонял страх на руководителей — специалистов флота.
