– Как много провожающих, – подумала я, глядя в окно.
…Только не было среди них только моей восьмилетней дочки.
Вспоминаются последние минуты расставания с ней.
Я стою у раскрытого, еще утром уложенного чемодана, проверяя, все ли приготовлено в дорогу, а Оля, суетясь вокруг меня и пытаясь мне помочь, старательно подкладывает в него вовсе ненужные в дорогу вещи, засыпая меня при этом градом вопросов.
Занятая своими мыслями, взволнованная и расстроенная предстоящей разлукой, забываю ей отвечать или делаю это настолько невпопад, что Оля чувствует что-то неладное. Девочка становится вдруг очень серьезной, затем неожиданно начинает жалобно и тихонько плакать:
– Мамочка! Возьми меня с собой на вокзал, ну возьми, пожалуйста, возьми, возьми… и… и! – всхлипывает она.
Чувствую, что могу не выдержать… Защелкиваю запоры чемодана, ласково, очень ласково обнимаю и крепко целую Олю, затем быстро выхожу из комнаты, оставляя дочь с моей сестрой, приехавшей из Мезени в Москву по моей просьбе.
Я стояла у окна, глядя на огни удаляющейся столицы, и думала о дочери. Когда-то теперь доведется встретиться… Затем немного успокоилась и вошла в купе.
Мой начальник Александр Порохняк[3] – невольный свидетель моих переживаний – попытался было приступить к изучению испанского языка, но из этого у нас ничего не получилось. Мне было не до того…
Мой попутчик, пожелав спокойной ночи, забрался на верхнюю полку и, видимо, заснул.
Поезд шел быстро, вагон плавно покачивало, было далеко за полночь, и все располагало к отдыху, а мне не спалось.
Сбылась моя мечта: еду в Испанию, к которой прикованы взоры всего мира…
Вдруг нахлынули воспоминания из моего детства…
Прошло двадцать лет после окончания мной церковно-приходской школы в затерявшемся на реке Мезени селе Дорогорском, известном лишь тем, что до Октября туда ссылали политических. В память прочно врезались слова отца, сказанные им еще в 1915 году:
– Ну, Анютка, ты, слава богу, выучилась читать, да и писать умеешь. Девчонке в солдаты не идти, пора за работу браться.
– Помогай, доченька, родителям… – добавила мать. – Хлеба на семь ртов до Рождества не хватает!
И определили меня нянькой в семью местного купца вначале за харчи, а потом – за целковый в месяц.
Но служила я у него недолго. Весной двухлетняя дочка купца залезла на подоконник, а я так увлеклась книгой, что и не заметила, как девочка упала на улицу… Хорошо, что все обошлось благополучно: обе отделались испугом. Но финал был печальным – узнали хозяева, выругали и прогнали. Родители опечалились.
С той поры пошла я батрачить. Но от книг не отвыкла, часто недосыпая, умудрялась читать.
За 10 лет батрачества пришлось работать у многих хозяев-богатеев, чтобы заработать себе на пропитание и одежонку, да и по возможности – помогать родителям.
Довелось батрачить и у богатого оленевода. Много сотен оленей было у него, и тяжело мне доставалось. Но была молода и труда не боялась.
– Анна! – не раз говаривал мне захмелевший хозяин, – выдадим тебя замуж за богатого ижемца[4], будут у тебя стада оленей и станешь ходить в длинной малице[5] с сююмой[6], будут у тебя батраки.
К счастью, этого не случилось – пришла Советская власть и в наши края. Все коренным образом изменилось в моей судьбе.
Нехотя пошел хозяин на первое общее собрание и, вернувшись, зло сказал, показывая на своих батраков:
– Теперь они будут править, но недолго!..
Для меня началась новая жизнь. Сходки, собрания, беседы, антирелигиозная пропаганда, заготовка леса.
Несколько лет работала женделегаткой. Волостной Комитет партии выдвинул меня на женработу. 8 марта 1926 года меня приняли в кандидаты партии большевиков. С 1926 года, по окончании губернских курсов женорганизаторов в Архангельске, работала женорганизатором, а дальше – учеба в Комвузе[7] и в Ленинградском восточном институте имени Енукидзе[8], где изучала английский и испанский языки. В 1935 году стала переводчицей Международной ленинской школы при Коминтерне[9].
И вот теперь – международный вагон на пути в далекую, загадочную Испанию…
Сильно утомившись, не заметила, как уснула.
У пограничной станции «Негорелое» проснулась и вышла в коридор. Вблизи нашего купе у окна стоял в добротном костюме хорошо сложенный, симпатичный молодой человек. Когда вышел Порохняк, незнакомец окинул его взглядом с ног до головы. Мой начальник осторожно тронул меня за руку, и мы ушли в купе.
– Видела?
– По одежде вроде свой, а там кто его разберет…
– Будь внимательна и осторожна, – наставлял меня Порохняк.
На станции Негорелое пограничники и таможенники внимательно осмотрели все в вагоне и тщательно проверили наши документы.
Поезд тронулся.
Границу пересекли без остановки. На восточном берегу речки остались родные советские пограничники в зеленых фуражках, на западном – уже стояли белопольские.
Через несколько минут поезд остановился на станции Столбцы. Непонятные для меня надписи, высокие жандармы, крикливые носильщики и первые, режущие ухо слова: «пан» и «пани».
Порохняк заметно изменился, как-то сгорбился и, как я потом узнала, не без оснований: он почти десять лет работал в войсках Украинского военного округа, около трех лет занимался вопросом партизанской борьбы и боялся, что его узнают и не пропустят через Польшу, поскольку у польских панов к нему были свои счеты[10].
Жандарм просмотрел мой паспорт, мило улыбнулся и вернул его мне, затем взял паспорт моего начальника, внимательно и долго его разглядывал, иногда внезапно переводя взгляд на его владельца.
– Прошу, пан Порохняк! – наконец, изрек жандарм, возвращая паспорт.
Таможенники так внимательно «изучали» содержимое наших чемоданов, словно те были начинены алмазами или валютой, но изъяли только советские газеты и журналы.
Порохняк наблюдал за тем, как таможенники осматривают вещи других пассажиров.
Когда стали проверять вещи ехавшего с нами в одном купе незнакомца, Порохняк весь превратился во внимание.
– Наш! Свой! И, возможно, едем по одному маршруту, – шепнул мне начальник.
И действительно, он оказался таким же, как и мы, добровольцем. В пути мы узнали, что был он танкистом и звали его Павлом.
Порохняк накупил целый ворох газет и начал их читать.
– Ну и брешут! – сказал он. – Если им верить, то мы уже опоздали. В республиканской Испании полная анархия, мятежники на окраине Мадрида, а их главарь – генерал Франко готовится к параду в столице.
