В те годы не то в «Мурзилке», не то в «Еже» печатались «Приключения Макара Свирепого» — серии рисунков с подписями. Были там, в частности, рисунки о том, как Макар Свирепый оказался в открытом море на льдине. И вот мы с Витькой тоже отправлялись на дрейфующей льдине в Ледовитый океан. Правда, намерения наши значительно отличались от Макаровых. Тот глупо падал со льдины в воду, спасался от белого медведя, только и всего. С нами тоже случалось такое. Но в конце концов нашу льдину прибивало к Алеутским островам, и мы поднимали восстание туземцев…
Еще мы увлекались астрономией. Летними вечерами пылало над Приморским бульваром звездное небо, и мы, пользуясь указаниями Фламмариона, отыскивали Большую и Малую Медведицы, Лебедя, Кассиопею, Волопаса. Из Фламмариона же выписывали в специальную тетрадку сведения о планетах — расстояние от Солнца, поперечник, температура, наличие или отсутствие атмосферы и т. д. Добравшись до Земли, мы решили не заносить в тетрадку сведения о ней. Мы написали только: «Земля. Наша родная планета! Что о ней писать?!»
Действительно… Мы ведь знали о своей родной планете решительно все…
* * *
К вечеру следующего дня из синей неспокойной воды встала прямая башенка маяка.
— Руссаре, — обронил матрос, проходивший мимо. — Теперь уже скоро и Ханко.
Холодно было наверху, дул резкий норд-ост, качало изрядно, но лезть обратно в трюм не хотелось. Надоело валяться на соломе. Скоро Ханко! Не пропустить бы момент, когда откроется берег загадочного полуострова.
Ко мне подошел парень с узким смуглым лицом и острым носиком.
— Ну, как глаз? — спросил он. — Прорезался?
По голосу — быстрому, напористому — я узнал вчерашнего моего «водолея».
— Прорезался, — сказал я и осторожно потрогал подушечку, вздувшуюся вокруг глаза.
— Смотри-ка, — парень ткнул меня локтем в бок, — пароход!
Вдали, густо дымя, наискось перерезал нам курс черный пароход. На гафеле трепыхался красный комок флага.
— Наш, — сказал парень.
Но вот пароходы сблизились, и мы увидели: в центре темно-красного полотнища, в белом кругу, четко обозначилась свастика. Молча смотрели мы на фашистский знак. Пакт с Германией ничуть не сделал его привлекательнее для нас. Вдруг этот флаг со свастикой медленно пополз вниз. На нашем пароходе тоже приспустили флаг. Взаимная вежливость мореходов…
Германский пароход удалился к северу. Мы заспорили с парнем — его звали Вячеслав Спицын, — в какой порт идет немец и с каким грузом. Мы не могли знать в то время, что гитлеровцы под прикрытием пакта уже начали тайную переброску своих войск в Финляндию через порт Турку. Наверное, и это встреченное нами транспортное судно было набито солдатами. Но, в силу естественного своего неведения, мы со Спицыным сошлись на том, что немец вез в Финляндию какие-нибудь машины, а там намеревался принять груз леса.
Небо опять заволокло тучами, и Финский залив из синего стал серым, «свинцовым», как любили писать военные журналисты и как нередко писал впоследствии и я. Впрочем, это уже скорее были воды Ботнического залива. На горизонте возникла темная полоска берега. Маленькие островки проплывали по бортам. Лесистый берег приближался, приближался. Мы увидели высокую башню, шпиль готической кирхи, массивный дом старинной архитектуры, с зубцами, — все это были мрачноватые красно-коричневые здания… А вот и гавань, длинный гранитный мол, краны, пакгаузы…
Ну, здравствуй, Ханко!
Снова прогрохотали по трапу сапоги. Мы ступили на мокрую от недавнего дождя землю полуострова, о котором почти ничего не знали и которому суждено было стать для нас рубежом, резко разделившим жизнь на мир и войну.
Мы набились в грузовики и покатили в батальон — по красивому, обсаженному липами проспекту Борисова, по тихим улочкам, застроенным уютными деревянными домиками, мимо водонапорной башни, через железнодорожный переезд. Красноватая грунтовая дорога убегала в лес, и лес уже не расступался, пока мы не приехали в часть.
Не помню, когда был сформирован 21 овждб, знаю только, что до Ханко он побывал в Западной Белоруссии и Эстонии. Летом 1940 года батальон был переброшен на Ханко и начал строить железнодорожную ветку для нужд обороны военно-морской базы. Командиром батальона был майор Банаян, замполитом — старший политрук Никитюк, начальником штаба — капитан Макаров.
Тихий дачный уголок, утонувший в лесах, предстояло превратить в крепость на дальних морских подступах к Ленинграду. Новая военно-морская база усиленно занималась строительством. Ставили тяжелые батареи — основной оплот обороны, укрепляли сухопутную границу, проходившую по узкому перешейку — старинной Петровской просеке.
Петровская просека… Ну конечно! Можно было и раньше догадаться — это и есть тот самый Гангут, у берегов которого двести с лишним лет назад молодой флот России разгромил шведскую эскадру. Ханко, Ганге-удд, Гангут…
Теперь здесь с сотен полотнищ взывал лозунг: «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!»
* * *
Нас, молодое пополнение, отдали во власть старшему сержанту Васильченко. Маленький, рябоватый, горластый, он с утра до вечера учил нас ходить, поворачиваться, отдавать честь. Усадив нас тут же, на лесной полянке, на холодные валуны, он выкрикивал из книжки параграфы устава. «Песню!» — требовал Васильченко, ведя строй на обед. Петь никому не хотелось — какая там песня, скорей бы хлебнуть горячего супа. «На месте!» — командовал Васильченко и выжидал с минуту. Колонна усердно топала, но песни все не было. «Кру-гом!» Теперь, когда строй удалялся от столовой, кто-нибудь с отчаяния запевал: «По долинам и па-а взгорьям…» Жидкий хор подхватывал. «Громче!» — раздавалась безжалостная команда. Ух, как мы орали песню и все ускоряли шаг, приближаясь к столовой! В панике взлетали и кружили над соснами непривычные к шуму финские вороны…
Первое время мы жили в палатках. Соломенные матрацы на нарах были так плотно прижаты друг к другу, что повернуться ночью с боку на бок было непросто. Поворачивались, можно сказать, разом, «все вдруг». На тесноту, однако, никто не жаловался: так оно было теплее. Сытная еда — гороховый суп, пшенная каша «блондинка» — тоже способствовала «самообогреву». «Скоро так растолстеем, — ворчали остряки, — что каждому придется отдельную палатку ставить».
После ужина мы со Славкой Спицыным бродили по лесу. Славка был ленинградцем, студентом Института инженеров водного транспорта, призванным, как и я, со второго курса. Мы никак не могли наговориться. Рассказывали о нехитрых событиях своей жизни, посвящали друг друга в сердечные дела, делились планами на будущее. Я мечтал стать архитектором, Славке же мерещились дальние плавания. Всегда он таскал с собой книгу, которую называл своим талисманом. Я хорошо помню ее: «Жизнь и труд» некоего Смайльса. Эпиграфом к первой главе стояла чеканная фраза Вергилия: «Labor omnia vincit» («Труд побеждает все»). Говорилось в книге о том, что беспечная, легкая жизнь дает человеку детский характер, тогда как трудности на жизненном пути закаляют волю, выковывают твердый характер и часто пробуждают в человеке способности, о которых он мог и не подозревать раньше. В подтверждение приводились примеры из биографий великих людей. Это была, может, и наивная, но хорошая книга, прославляющая труд человека.
