Из таких счастливых совпадений частично и состоят мои воспоминания. Как я пишу, повествование отчасти ориентируется на неожиданные совпадения, которых в моей жизни было множество. Возможно, вследствие разрозненности моего детства я придаю таким неожиданным совпадениям больше значения, чем другие, подсознательно желая восстановить связь времени и места. На психологическом уровне это можно сравнить с желанием позднесоветских интеллигентов установить связь с Шульгиным.
* * *
Если архивы – это традиционный источник исторических знаний, то Всемирная сеть – самый новый ресурс в области исторических исследований. Результаты поиска в Интернете, конечно, менее надежны, чем архивные, зато они в каком-то отношении более неожиданны. Минувшие двадцать лет я поражалась количеству сайтов, посвященных В. В. Шульгину и – не в таком, правда, количестве – братьям Билимович и моему отцу (его воспоминания вывешены в Сети). Не будь его, я значительно позже узнала бы о том, что в последние два десятилетия труды Александра Билимовича опубликованы в России. Обидно, что моим родным не довелось испытать их виртуального возвращения на родину, – ведь они жили прошлым, настоящим и будущим России. Зачастую только Интернет позволяет быстро получить доступ к труднодоступным документам в далеких архивах и открывает ищущему неизвестные публикации. Без него мне бы никогда не получить новых сведений об Александре Гуаданини, прадеде второй жены моего деда (именно ее я считала своей бабушкой), приехавшем в Россию в середине XIX века из Италии. Эти сведения нашлись в мемуарах того времени, тоже вывешенных в Сети. В Интернете я нашла семейные фотографии из далекого прошлого, пропавшие в эмигрантских перипетиях. Разумеется, я, как и все, нередко чувствую неудовлетворенность сетевым поиском, потому что найденные сведения как будто висят в пустоте. Это чувство испытывает всякий исследователь, когда оказывается, что за неожиданной находкой стоит невидимая стена.
Недосягаемость семейного прошлого переживается острее всего потому, что его носителей уже нет в живых. Каждому знакомо сознание запоздалости: можно было задать все нужные вопросы, но время ушло. Некого спросить о найденном письме, которое ставит новые вопросы, о неподписанной фотографии, о новых данных из публикации о родственнике. Приходится довольствоваться имеющимися фрагментами прошлого. Из таких фрагментов, напоминающих мозаику, и состоят семейные воспоминания, хоть я и много знаю о своей семье: мать была истинным носителем семейной памяти и всю мою взрослую жизнь сознательно передавала ее мне.
* * *
Не бывает повествования без брешей. Я особенно ясно это поняла, когда работала в семейных архивах и перечитывала письма, которыми располагала. В архивах я нашла много нового, а некоторые письма напомнили о забытом. Вообще размышления об истории неизбежно напоминают о том, что она чаще молчит, чем говорит.
У каждой семьи есть свои тайны, о которых знают только самые близкие. В этой книге я пишу о ее тайнах, чтобы полнее раскрыть некоторые семейные свойства. Неожиданное появление новых тайн, обнаруженных мною в архивах и Интернете, имеет особую силу: когда носителей тайны нет в живых, ты остаешься в неизвестности, в положении аутсайдера. Это чувство напоминает о повествовании, строящемся на сокрытии от читателя информации, к которой тот безуспешно пытается получить доступ.
Наглядный литературный пример – один из излюбленных приемов Достоевского, использование неподтвержденных слухов: в «Братьях Карамазовых» мы так и не получаем окончательного ответа на вопрос, был ли Смердяков сыном Федора Карамазова; в «Преступлении и наказании» мы не получаем подтверждения тому, что Свидригайлов растлил девочку и убил жену. Читатель вынужден самостоятельно решать – верить слухам или признать непознаваемость текста. Эти вопросы вставали передо мною в связи не только с семейными тайнами, но и с интерпретацией каких-то высказываний и поступков родственников, включая сторонних, отличных от семейных, воззрений на них. Какую занять позицию, чтобы остаться верной им и себе?
Словом, автор воспоминаний задается вопросом, как осмыслить не только то, что ему известно, но и лакуны в повествовании. Моя книга состоит из фрагментов жизненных историй и толкований этой мозаики. Читатель эпохи постмодернизма и Всемирной сети хорошо понимает фрагментарную природу мышления и письма. Тем не менее его не оставляет желание добраться до исчезнувшего целого, существование которого подверг сомнению еще модернизм. Одним из способов осуществить это желание является интерпретация – самостоятельное прочтение текста; к нему я и приглашаю читателя.
Интерпретацию можно сравнить с памятью, которая по своей природе не только фрагментарна, но и субъективна. Отдельные воспоминания имеют мнемоническую функцию, помогают реконструировать и истолковать целое, пусть мнимое. Они часто состоят из объектов, которые напоминают нам об ушедших. Таким объектом памяти и стало для меня зеркало прабабушки.
* * *
Если жизнь семьи проходила на стыке важных исторических событий, то автор воспоминаний заново обдумывает свое понимание истории, принципы и жизненный опыт, его сформировавшие. Как у многих эмигрантов первой волны, судьбы России были главной точкой отсчета в моей семье. Меня воспитывали как носителя русской культуры, и эта «программа» включала в себя все ценности и комплексы старой эмиграции. Например, для нее была характерна болезненная реакция на изображение русских как грубых варваров, недостойных уважения. Это вообще русский комплекс, и я его усвоила.
В моем выборе профессии – историка русской литературы – проявилось русское воспитание, но не только. Выбор темы диссертации – творчество эмигрантки Зинаиды Гиппиус – в еще большей степени объяснялся неопределенной гендерной идентичностью Гиппиус. Эту неопределенность я анализировала в книге «Эротическая утопия» (с подзаголовком «Новое религиозное сознание и fin de siècle в России»). Одним из источников увлечения гендерной неопределенностью может быть моя двойная культурная идентичность, то, что можно назвать состоянием «между». Если искать источник моего увлечения противоречивыми и нестандартными культурными явлениями в моем воспитании, то его можно обнаружить в шульгинской склонности к эксцентрике. Мать называла ее выкрутасами. Более того, несмотря на политический консерватизм, Шульгины, как мне кажется, нередко предпочитали «аутсайдерство» принадлежности, освобождая себя таким образом от строго установленных правил и устоев. Василий Шульгин отчасти находил свое место в непринадлежности.
