— Ты из какой губернии, Ханя?
— По железной дороге в Иркутск приехала?
— А че́го одна-то?
— Решила вас отыскать. Где искать, никто не знал, а мы давно слышали, что вы где-то здесь, в Сибири.
— Чуднь говоришь, Ханя. Ой как чуднь… Это что ж, нынче в Польше все так говьрят?
Как же без обеда
В шесть утра нас разбудил мотоцикл. Приехал председатель колхоза, бурят. Говорил по-русски и всячески распекал Петраса за то, что не предупредил о приезде делегации.
— Он не успел, — защищала я хозяина. — Уже ночь была.
— Но хоть принял-то вас, как положено иностранную делегацию?
— Конечно, даже лучше.
Председатель немного успокоился.
— Расскажите про колхоз, — попросила я, но он категорически отказался.
— Сперва позвоню в райком, скажу, что приехала иностранная делегация. Потом соберу коллектив: бригадир, передовики-трактористы, передовые доярки — чтобы вы могли поговорить с людьми. Потом обед в вашу честь.
— Зачем обед, я себя плохо чувствую…
— Ну и что. Можете не есть. Но если приезжает делегация — как же без обеда. Порядок должен быть…
Сел на мотоцикл и покатил к начальству — за инструкциями.
История
Дожидаясь, пока соберется коллектив, я осматривала подворья. В Вершине их сто. На каждом — пятеро-шестеро детей и двое-трое взрослых, так что жителей в общей сложности около восьмисот.
Фамилии вершинцев: Петрас, Петшик, Масляг, Новак, Недбала, Янушек, Поспех, Вуйчик, Фигура, Викторовский, Каня, Конечный, Корчак, Лыда, Кустош, Митренга.
Дети: Карольча, Хеля, Марыся, Франя, Янек, Фелек, Павел, Валек, Антек.
Клички у собак польские. Пес чаще всего — Бурек, потому что вершинцам запомнился стишок из польской хрестоматии: «Это Бурек, пес лохматый, сторожит он наши хаты». А вот кошкам, которые в стишке не упомянуты, дают русифицированные имена. Большинство — Васьки.
Родившихся в Польше среди сегодняшних жителей деревни — пятеро, помнит Польшу один.
Приехали сюда поляки в 1910 году благодаря реформам Столыпина: в конце XIX века были введены льготы для крестьян, желающих поселиться в Сибири.
Двинулся в эти края народ из бедных перенаселенных деревень России, Белоруссии, Украины и… Польши. Из-под Кракова и Кельце и из Заглембья[5] поехали сперва несколько мужиков — разведать, что такое Сибирь. Дома рассказали: лес рядом — срубишь сосну, а та прямиком летит в печь, — и дерево дают бесплатно. Это решило дело. Крестьяне собрали «телеги, плуги и сундуки» и приехали по «железке». По приезде получили землю и лес, выменяли у бурятов портки на топоры, рубили этими топорами лес и строили дома. И остались в Вершине навсегда. Шестьдесят лет живут в Сибири. Из Польши за это время никто к ним не приезжал. Польских газет они не выписывают, потому что читают плоховато. Учитель польского был до 1929 года. До 1941-го был ксендз. Рождество и Пасху празднуют по католическому, а не по православному календарю. Молятся только старики, но детей крестят все. Поскольку священника нет, крестят сами. Когда-то специально ездили в Иркутск к ксендзу, чтобы научил, как лить воду и что говорить. На похоронах поют по-польски, но тут возникают сложности, потому что поумирали те, кто знал обрядовые песни.
Национальных костюмов ни у кого уже нет. Последним был краковский у Мирека Блажея, но Блажей наказал себя в нем похоронить. На кладбище надписи по-польски: Конечная Моника Юзефовна, Янашек Роман Станиславович. С ошибками: например, в слове «umarł» (умер) нигде нет концевого твердого «ł». Все велят хоронить себя «в родной земле, в Вершине то есть» — даже те, что уехали из Вершины и поженились с русскими. Русские супруги привозили откуда-то из глубины России их гробы и говорили: «такое у них было желание».
На всех могилах кресты. На одной крест и красная звезда. Тут лежит Владек Новак, комсомолец. Отец Владека хотел поставить крест, а комсомол — звезду, вот звезду и прикрепили к кресту.
На могиле Витека Куцека из земли торчит бутылка «Московской», на ней стакан. В православный день поминовения — родительскую субботу — русские приходят на кладбище поминать родных. Едят, пьют, плачут, а всё что не допьют и не доедят, оставляют усопшим. Раз на могиле недопитая водка, значит, на польское кладбище приходили помянуть Витека Куцека его русские друзья.
Русских друзей у вершинцев много. Русские дети говорят по-польски, а Колька Даниленко играет на гармошке «Czyje to polusie nie orane, mojego Jasieńka zaniedbane» и «Dziewczyno ty moja, ty ulubiona, daj buzi, daj buzi, będziesz zbawiona…».
Говорят они на диалекте, вставляя искаженные русские слова. Не отдавая себе в этом отчета. Только учительница, преподающая в русской школе, смутно догадывается, что язык, на котором она говорит, не литературный. Она засыпает меня десятками конкретных вопросов. «А как правильно сказать: надзевалка или надзеволка?» — «А что это такое?» — «Ну, сорочка». Или: «Когда говорят: kiej, а когда — kaj?..»[6]
Они читают про Польшу в советских газетах и знают, что после войны она изменилась, но не в состоянии себе это представить. Зато ту Польшу, которую с умилением вспоминали родители, видят, представляют. Польшу 1910 года. Польшу беднейших подкраковских деревень. Потому, вероятно, иногда говорят странные вещи, например: «Останься до завтра, Ханя, поглядишь на трактор». Или, неуверенно: «В Польше люди ходят босые? Матери наши ходили босиком и говорили, что обувку каждый день носить жалко».
Достаток
Хозяйства у них зажиточные. Приусадебный участок — согласно колхозному уставу — 0,6 гектара, но чего на нем только нет: дом, овин, хлев, курятник, сад, огород, теплица, ульи… Поскольку вокруг тайга, а дерево по-прежнему дармовое, все постройки деревянные. Зимой топят только дровами. Весь участок разгорожен дощатыми заборами: пасека, теплицы, сад — всё отдельно… Чисто, аккуратно, уютно. Дом состоит из двух половин (в одной посередине огромная русская печь); в огороде есть еще летняя кухня. Говорят, никогда им так хорошо не жилось. Лишь бы только не было войны и хватало сил работать…
К работе по хозяйству приобщены все, вся семья, включая детей. Если труд нельзя совместить с учебой, ребят в школу не отправляют. Вероятно, поэтому за всю шестидесятилетнюю историю деревни высшее образование получили только пять человек. Все пятеро учительствовали, поскольку в мечтах, которые привезли с собой их родители, было место лишь двум профессиям — учителя и священника.
Буряты — которые еще недавно носили одежду из звериных шкур, а тканые штаны впервые увидели, получив их от поляков в обмен на топоры, — охотнее отправляются учиться в город, а закончив институт, занимают самые высокие должности: председателя колхоза, зоотехника, врача, директора школы… В местной школе среди учителей двое поляков, трое русских, а бурятов — десять. У вершинских поляков подобных притязаний нет. Они считают, что к учебе стремятся те, кому не хочется работать.
