Целую неделю няня чувствовала себя, казалось превосходно. Как было у нас хорошо в это время! Саша рассказывала о разных событиях своей жизни в пансионе и о лете в Черниговской губернии, где она жила в гувернантках у помещика. Матушка со всеми была ласкова. Мы все решили, что грозившая нам опасность прошла.
Но вот однажды утром меня разбудил громкий голос няни. Подбежав к ней, я увидела, что она лежит закрытыми глазами и что-то говорит, говорит без конца. Я стала ее звать, трогать за руку, но она продолжала бредить. Тогда босиком, в одной рубашке я бросилась за матушкой. Прибежавшие на мой зов матушка и сестры стали класть няне на голову мокрые тряпки с уксусом, но она продолжала бредить весь день. Вечером няня пришла в себя, однако вид у нее был очень плохой. Собрав последние силы, она обернулась к матери и попросила ее остаться с нею вдвоем
Испуганные и растерянные, вышли мы из залы, где лежала няня, и перешли в столовую. Не помню, долго ли продолжалась беседа матушка с няней.
Вдруг дверь в столовую с шумом раскрылась.
— Ты несчастная! Ты самая несчастная девочка! — закричала матушка, подбегая ко мне, и, захлебываясь слезами, прижала меня к своей груди.
Из беспорядочных ее восклицаний я поняла только одно: няня умирает, она сейчас умрет.
И вдруг совершенно сознательно, как у взрослого человека, у меня явилась мысль, что это несчастье для меня ужаснее смерти родной матери, что с этой минуты я остаюсь уже круглой сиротой, что всякие ужасы и бедствия вот-вот обрушатся на мою голову.
Я почувствовала, что какой-то ледяной ком у моего сердца все разрастается; кровь в жилах, все мои члены совершенно оледенели и заморозили мои слезы…
Сознание уже не покидало няню до самой ее смерти. Она прощалась с нами, говорила, что очень бы хотела еще пожить, чтобы и меня поставить на ноги, но что, видно, бог судил иначе. Все это она произносила тихо, медленно, подолгу останавливаясь на каждом слове или несколько раз повторяя одно и то же.
Ночью нашей няни не стало.
Высохшая от долгой болезни, с белым спокойным лицом лежала няня в гробу, присланном в тот же день моим крестным. Гроб был убран кисеей, тюлем и кружевами, привезенными Натальей Александровной Воиновой и Ольгой Петровной. Из ближних деревень старые и малые, мужчины, женщины с грудными младенцами и дети валом валили к нашему дому.
Раньше я всегда приходила в восторг, когда встречала у окружающих любовь и почтение к моей няне, но теперь я ко всему была равнодушна.
Как в ту минуту, когда я узнала, какое тяжкое горе должно разразиться надо мной, так и во время похода я не пролила ни одной слезы, не издала ни одной жалобы. Прямо с кладбища Воинова повезла меня и Сашу к себе.
Меня уложили в постель и укрыли теплыми одеялами. Наталья Александровна и Ольга Петровна хлопотали около меня: то ставили к ногам бутылки с кипятком, то прикладывали горчичники, то поили липовым цветом.
Саша, хватаясь за сердце, точно боясь, что оно разорвется от горя, наклонялась надо мной и нежно повторяла:
— Поплачь, поплачь, сестренка, тебе будет легче.
Но ничто не вызывало моих слез. На другой день за нами приехала матушка. Мысль, что меня непременно ожидает дома что-то страшное, что я найду нянину кровать пустой, что я никогда больше не увижу ее, вдруг охватила меня с новой силой. Я стала метаться по кровати, и точно лед начал таять во мне: я то рыдала, то как-то визжала, как раненое животное, и мне стало легче. В упор глядя на матушку, я резко закричала:
— Я не поеду домой! Без няни я ненавижу наш дом!
Матушка отшатнулась от меня при этих словах. Она не привыкла слушать от своих дочерей дерзости. Постояв молча несколько минут, она, видимо, решила, что эти мои слова вызваны болезнью и горем, и потому, поборов в себе недовольство, начала успокаивать меня, объясняя, что ей неловко причинять столько хлопот чужим людям. Но тут Наталья Александровна стала просить матушку не увозить нас, и мы с Сашей оставались у Воиновых.
Весна еще не наступила, но дни стояли теплые. После обеда мы выходили на крыльцо. Меня, всю закутанную, сажали в кресло, а на стульях вокруг стола размещалось все семейство Воиновых. Саша опять сказывала о своей жизни в пансионе, вспоминала вычитанные из книг истории. И дети и взрослые слушали ее, а Наталья Александровна то и дело повторяла:
— Александра Степановна боится, что причиняет мне лишние хлопоты, а вы, Александрин, так оживляете нашу жизнь. Если бы вы только могли провести у нас все лето. Какое это было бы счастье для меня! Какая польза для детей!
Через несколько дней, когда мы садились за обед к нам приехали матушка с Нютой. Матушка на этот раз сообщила некоторые свои планы и решения, которые должны были внести большие перемены в нашу жизнь. Вот в чем они заключались: хотя Саша могла еще пожить дома, так как в пансионе ее соглашались проэкзаменовать в любое время, но матушка хотела через два-три дня отправить ее в Витебск, чтобы она после экзамена могла скорее возвратиться домой. Вторая новость состояла в том, что матушка уже написала в Петербург письмо своим братьям с просьбой устроить меня на казенный счет в какой-нибудь из институтов. Саша должна была как можно скорее кончить пансион и вернуться, чтобы подготовить меня в институт и присутствовать на свадьбе Нюты.
При этой третьей неожиданной новости все невольно повернулись к Нюте, но она сидела, не произнося ни слова, совершенно подавленная. Тогда матушка прибавила, обращаясь к Наталье Александровне:
— Вы всё расхваливаете моих детей, а между тем, как я ни объясняю им мое положение, они не понимают его. Воображают себя принцессами крови…
— Ну, уж вы-то на них не можете пожаловаться! — воскликнула Наталья Александровна. — Ваши дочери на редкость образцовые девушки. Александрии блестяще кончает курс без вашей помощи, без денежных затрат, без гувернанток изучила языки и говорит на них, как иностранка. Нюточка — чудная хозяйка, неутомимо работает, не выходит из вашего повиновения…
— Работает… Не выходит из повиновения… — повторяла насмешливо матушка… — Дети не могут, не смеют выходить из повиновения родителей! Если бы кто-нибудь из моих дочерей хоть настолечко, она указала на кончик своего мизинца, — осмелился бы забыть это… О, я сумела бы заставить ее опомниться!
Затем, несколько успокоившись, она продолжала уже не так яростно:
— Сами они видят, да и я им, кажется, достаточно вбивала в голову, что у них нет ничего. Но тогда, когда это нужно твердо помнить, у них это как-то вылетает из головы. Изволите видеть: объявляют вот этой, — кивнула она на Нюту, — что Савельев сватается к ней… Что же вы думаете? Вдруг начинает болтать всякие пустяки: "Боюсь… У него дикие глаза… Он страшный. Я еще так молода… Он стар для меня". А когда я на днях объявляю ей, что этот брак для семьи очень нужен, она изволила даже стращать меня: "Умру… Брошусь в озеро… Ненавижу его". Вот видите ли, Наталья Александровна, — говорила матушка с возмущением, — когда на деле надо выказать матери доверие и послушание, как они поступают… Но я, конечно, обращаю нуль внимания на всю эту ерунду! Как ты думаешь, — обернулась она к Нюте, — зачем существует закон, чтобы дети беспрекословно повиновались родителям? С благу-магу, что ли, его сочинили? Нет-с, извините-с, такой закон существует потому, что родители, как более опытные, гораздо лучше понимают пользу детей, чем они сами.
