Итак – Юля Стефановская. Высокая, каштаново-рыжая с пронзительными рыжими же глазами. Она очень интересно, иногда даже парадоксально, высказывалась о классической литературе. Она хорошо играла на гитаре, пела старинные романсы, часть из которых я смутно помнил с детства, но большинство услышал от неё впервые. А она все эти романсы знала от своей матери, санаторного врача в Кисловодске. По её словам, когда был жив её отец, военный врач, в прошлом польский офицер, поздней расстрелянный, они с матерью часто пели дуэтом и русские романсы, и польские песни.
По знанию старинных романсов только Вика Уманская (меццо, переходивший в контральто) могла с Юлей поспорить.
И попробуйте-ка в 19 лет не влюбиться, если вам в старинной манере XIX века хорошим контральто под переборы, почти цыганские, поют:
Ах оставьте, ах оставьте,
ваша шутка не нова,
Не лукавьте, не лукавьте,
всё слова, слова, слова…
Или ещё более нелепую чушь:
Капризная, упрямая,
Вы сотканы из роз.
И в эту чушь, и в неё саму я и был смешно влюблён, но (вернее именно поэтому!) о близости речи не было – несмотря на весьма вольные её взгляды во всём, что касалось литературы, и даже несмотря на то, что и она вроде бы ко мне привязалась как-то, она была «непреклонна». В основном, как понимал я, удивляясь её наивной старомодности, она «берегла девственность» потому, что жених у неё был в Кисловодске, и она колебалась: «ему слово дала, а с тобой всё как-то интереснее».
Я же «понять её не мог», – ну дофонвизинские какие-то взгляды.
День рождения Юли – 25 лет – праздновали мы с шиком в Астории вчетвером – (Лена Дрыжакова не смогла пойти) – я, Вика, Люся Князева и сама виновница торжества.
Попали мы в Асторию в первый раз в жизни. Взяли какую-то бутылку вина и что-то с крабами. Удивлялись ещё девочки, что за потраченную сумму мы могли бы в магазине ближайшем купить не менее пяти бутылок таких точно…
Ночью пешком пришли ко мне втроём – Князева куда-то потерялась по дороге, но часом позже пришла-таки. Ворота были заперты, так она под ними пролезла во двор и поднялась по чёрной лестнице.
А через день в Институте скандал, собрания всякие, шум, «ставится вопрос о недостойном поведении студентов.». Короче, за этот поход в ресторан Юлю лишили аспирантуры, несмотря на энергичнейшие протесты Д. Е. Максимова, меня – долой из комсомола, где я тогда, к сожалению, «состоял» и из института заодно. Остальным двум – выговоры.
Через три дня и меня, и Юли в Питере и след простыл.
А Вику Уманскую таскали в ГБ (или как там тогда именовалась главная реальная власть в стране? Не помню. Она всё время меняла названия, как, впрочем, и теперь.).
Вику расспрашивали обо мне и Порховнике, пугали, что нигде больше учиться ей не позволят. Но она и сама не очень-то настаивала на обязательности для себя высшего образования. Из института она ушла и на этом всё кончилось, про нас забыли. Гену Порховника даже и не побеспокоил никто. А позднее, в шестидесятых, стал он видным питерским адвокатом.
Для всех знакомых мы с Юлей «на Кавказ поехали». Так оно и было, только возвращаться осенью мы не собирались, решив года на два, на три исчезнуть из обращения, авось забудется. Было это вовсе не наивно: ещё в тридцатых годах при массовых посадках люди так поступали, многим именно так удалось уцелеть. Вообще-то я уверен в некоторой неуязвимости людей моего типа – легкомыслие спасает.
Вот Надежда Яковлевна Мандельштам пишет, что «нет таких сумасшедших», чтобы бросить квартиру или даже комнату, и уехать куда-то, однако сама же приводит пример женщины, которая так спаслась от ареста.
А я слышал, что в тридцатых-то годах таких людей было немало, а вот в конце сороковых, как мне кажется, почти все были как замершие кролики перед удавом, и таких легкомысленно спасшихся «сумасшедших» как мы было, и верно, немного. Но это не сумасшествие, а легкомыслие бродяжьего духа. Хлебниковский синдром, что ли…
Понятно, что «дело о ресторане» было только толчком, ведь цель партийной организации института была в том, чтобы разгромить наш литературный кружок, наказать его участников и, главное – отрапортовать куда-то «наверх» о своей бдительности в то время, когда всюду кого-то «разоблачали».
Ведь не мог же наш Институт остаться в стороне! Тут мы и подвернулись со своим «кутежом». Так что и Т. К. Трифонова, и секретарь партбюро, бывший «двадцатипятитысячник» [35], были довольны, я думаю, даже втайне благодарны нам, что дали мы им повод отличиться.
Сёлами, станицами. (1950 – 1953)
Правильная Юля. Верблюд Гачка. Шахтёрский городок. Валентин Соколов-Зека. Снова Сал ьские степи. Цыганская вольница, циркачка Лена и медведь. Аксай. Ростовские поэты. «Дом халтуры». Сашка и Фаня. Опасно быть врачом! «Пааа-дох!»
Сначала мы поехали в Кисловодск (навестить Юлину маму и представиться ей). Впрочем легко сказать поехали – помчались в шесть утра в Думу, на «городскую станцию», и простояв часа четыре в очереди, купили «сидячие» билеты на следующий день. Купили билеты, сложили тощие рюкзачки. Книги, какие были, штук сто, я отдал Порховнику – он один знал, что уезжаем мы с концами.
Мы прожили у юлиной мамы трое суток. Мама как раз только что вышла на пенсию. И всем она была хороша, только вот всерьез спиритизмом занималась.
Юля старалась убедить маму, что Коля, официальный жених, которого мать ей давно прочила, местный председатель комитета физкультуры и спорта, ей и вовсе не нужен, что у неё есть я. И мы решили, что лучше всего ей это удастся в мое отсутствие, так что я уехал в Ростов, в надежде где-нибудь устроиться на какую-нибудь незаметную работу, ну хоть барабанщиком в джаз, или, может, в кукольный театр.
Вечером перед моим отъездом мы пошли с Юлей гулять в горы, стало холодно, мы спрятались в какой-то пещере. Но того, чего я ожидал, опять не произошло: Юля сказала, что приедет ко мне недели через две, «вот тогда…», а теперь ей почему-то было важно сначала развязаться со своими «обязательствами» в девственном состоянии!
Ну, поехал я в Ростов. Две недели, которые Юля рассчитывала пробыть в Кисловодске, уже почти прошли, когда кто-то из знакомых предложил мне работу за 50 километров от Ростова, в начале Сальских степей. Станица Кагальник – последняя казачья станица на восток от Ростова, за ней были Целинский и Сальский районы, а за ними – уже Калмыкия.
Меня пригласили в Кагальницкий Районный Дом Культуры художественным руководителем самодеятельности. Приехал. Пришел в Дом Культуры. «Оформился». Снял хату.
