Письмо Эрика — ясный мелкий почерк, лиловые чернила, узкие листки бумаги. Штамп военной цензуры: «просмотрено». Дата —14 января 1943 года. Писал, сидя на наблюдательном пункте у стереотрубы. В зубах трубка, упомянул (!), и на фронте продолжал пижонить, мы все крутили цигарки из газетной бумаги, а он трубкой красовался. Правда, тут же он признался, что в трубке «отвратительная бурда из махорки, вишневого листа и опилок, мне, однако, кажется она не хуже английского кэпстена. Sic transit gloria mundi».
К письму приложил несколько переводов. Умудрялся заниматься этим на НП. Из Джона Мейсфилда:
Смерть моряка
На мокром деке у борта лежал он недвижим,
Никто его не замечал и слез не лил над ним,
Он просто умер — вот и всё, и жизнь прошла как дым.
К штирборту боцман подошел и сплюнул в пенный вал,
Он в парусину труп зашить немедля приказал.
«Эй пошевеливайтесь, вы, ублюдки!» — он сказал.
И медный месяц поднялся, над бледным морем встав,
Когда на дно был спущен труп, во мглу подводных трав,
И все забыли про него, последний долг отдав…
Весьма подходило к нашей короткой фронтовой жизни. В письме было про нашего одноклассника Волю Энгеля, друга Эрика и Игоря Сахарова. Дружный наш класс состоял из отдельных троек, четверок особенно близких, потому что нельзя дружить сразу со всем классом. Эрик сообщал, что последний раз видел его в марте 1942 года: «Я шел с Петроградской стороны на Знаменскую около трех часов, отдыхал 25 раз. Дистрофия, брат, не шутка. Сейчас я принял свой прежний добротный англосаксонский вид, только вот шевелюра после госпиталя не отрастает».
Впоследствии этот англосаксонский вид, трубка и прочая показуха сыграли с ним плохую шутку. Подробностей я не знаю, знаю лишь то, что вскоре, кажется, после войны, его арестовали, и дальше неизвестно, очевидно, погиб в застенках «бдителей». У Игоря сохранилось десятка два его переводов английской поэзии. Судя по ним, переводчик Эрик был превосходный.
От Воли Энгеля, его ближайшего друга, вообще ничего не осталось. Смутная бесцветная тень, отрывок, который чудом удержался в памяти:
Я атомов сложных система,
Тема томов неписанных…
* * *
Война это понятно, а вот СЛОНы, ГУЛАГи — это уже чисто наше, советское, сталинское, ленинское. В Париже на русском кладбище Св. Женевьевы я долго ходил от могилы к могиле — деникинцы, дроздовцы, Иван Бунин, Тэффи, Александр Галич, Виктор Некрасов, артисты, историки, изобретатели, художники. Кроме России расстрелянной, сосланной, сгинувшей в тюрьмах, была еще эта — ее изгнанники. Был солнечный день поздней осени. Все кладбище пестрело цветами. Шары из цветов. Из-за цветов аллеи не выглядели пустынно. Кто-то ведь приходил сюда, поливал, ухаживал. И это ощущение присутствия и покинутости одновременно, оно все время возвращало меня к мысли горькой и счастливой, тоже одновременной — как талантлива Россия, как многого она лишилась. Если бы все они оставались с нами — страна была бы другой, мы были бы другими и лучше, богаче, краше. Зачем судьба разделила нас на белых и красных? Враги народа, изменники Родины, предатели, выродки, как только не клеймили их. А теперь они стали нашим укором, нашей славой: Андрей Тарковский, Рудольф Нуриев, Мережковский, Тэффи…
Было такое поколение
Мой сосед Анатолий Ефимович Горелов просидел 17 лет в лагерях. За политику. Был он одним из руководителей Союза писателей. Вернулся живым, энергичным, начиненный таким жизненным материалом — позавидуешь. Жена его Роза Рафаиловна тоже отсидела свой срок.
Репрессии для Анатолия Ефимовича были всего лишь особенностями сталинского режима. Советская власть благом. Если бы руководство перешло С. М. Кирову, все сложилось бы счастливо. Сомнений в ленинской политике не было. Меня, так же как своего сына, считал потерянным поколением. Мы утеряли из-за Сталина веру в социализм. Порой я завидовал его неколебимой вере, его культу Кирова.
37-й год разделил отцов и детей. Отцы сохранили что-то от революционных мечтаний. Дети избавились от иллюзий и приобрели устойчивый скепсис.
Ежевечерне Горелов слушал Би-би-си, ретранслировал окружающим их передачи. С удовольствием отбирал выдающиеся глупости правительства, где один неудачник сменял другого. Показывал нам, насколько в его времена власть была чище. Повторял Лермонтова:
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа.
Горелов понимал Дору Лазуркину, старую большевичку, знаменитую тогда тем, что предложила на съезде партии вынести из мавзолея труп Сталина, похоронить его отдельно у Кремлевской стены. Хрущев поддержал ее, и Сталина перезахоронили. Ночью, чтобы «не волновать».
Она же не согласилась отдать под суд следователя, который пытал ее. Сказала, что это будет дискредитировать партию.
Я не поверил, что человек, отсидев 17 лет безвинно, способен защищать своих судей. Я решил удостовериться и отправился к ней. Весьма энергичная подвижная старушка разъяснила мне, что такой процесс нанесет еще один урон партии. И без того она пострадала, надо сейчас укреплять ее авторитет. Говорила убежденно, с жертвенным пафосом. «Кому вы хотите мстить? Сталин исказил ленинские заветы, наше дело восстановить доверие к партии!»
Был Шаламов, был Солженицын, но были и такие, как Лазуркина и Горелов.
Когда я сказал на правлении Союза писателей, что следовало бы нам выступить в поддержку Хрущева, призвать партию покаяться, мне рассказали про одного секретаря обкома, который предложил покаяться. Его изругали — кому дело до нашего дерьма, чего нам его тыкать молодежи, избавились и ладно. Зачем нам топтаться в проклятом прошлом, в этом криминале? Пусть каждый, если хочет, кается в своих грехах. Есть виноватые, есть и невиноватые. Победа в Великой Отечественной войне помогает вытеснить из сознания наши тяжелые ошибки.
И переизбрали этого секретаря.
Диалог с Даниилом Граниным длиной в 20 лет
Вместо прологаВот уже в третий раз — с периодичностью через каждые десять лет — на веранде его дачи в Комарово я беседую с человеком, книгами которого зачитывался еще в студенческом общежитии на Стромынке. В первый раз, 20 лет назад, он, ссылаясь на Фромма, высказал прогноз: в ближайшее время у нас в стране модус обладания может резко, подавляюще превысить модус бытия. Эрих Фромм в знаменитом философском труде «Иметь или быть?» исследовал непростое взаимодействие между этими самыми модусом обладания и модусом бытия. Веками человечество искало способы развязать сей гордиев узел. И Будда звал не подчинять душу собственности. И Христос предупреждал: ничто не утешит человека, обретшего весь мир и потерявшего себя. Но люди не спешили внимать мудрым советам.
