в отделе грампластинок, и теперь ночь за ночью пишу рассказы, фантастические и реалистические… и фантастические продаю. Должен признать, мне не нравятся ни вкус, ни плотность фарша из конины: мясо слишком сладкое… зато как же я рад, что больше не обязан каждый день ровно в девять утра стоять за прилавком, в пиджаке и галстуке, говорить: «Доброе утро, мэм, чем могу помочь?» – и так далее. Так же я радовался, когда меня вышвырнули из Калифорнийского университета в Беркли за то, что я отказался ехать на армейские сборы – Господи помилуй, только Представителей Власти в форме мне и не хватало! Так вот, протягиваю продавцу за прилавком «Счастливого пса» тридцать пять центов, и в этот миг на меня обрушивается мое личное проклятие. Откуда ни возьмись, передо мной снова Представитель Власти! От судьбы не уйдешь – я совсем об этом забыл.
– Вы ведь не для собаки покупаете конину, – говорит продавец, – а для себя.
В нем девять футов росту, а весит он фунтов триста. Нависает надо мной и сверлит глазами. И мне как будто снова пять лет, я опять в детском саду и пролил на пол клей.
– Да, сэр, – признаю я.
И хочу ему сказать: «Послушайте, да, я ночь за ночью пишу фантастические рассказы, и денег нет совсем, но ведь это не навсегда – жизнь наладится; и у меня есть любимая жена, и кот по имени Магнификат, и старый домик, который мы купили в рассрочку и платим по двадцать пять долларов в месяц, потому что больше никак не получается…» Однако этого человека интересует лишь одна сторона моей бедственной, но небезнадежной жизни. Я знаю, что он сейчас скажет. И всегда знал. Конина, которую продают в «Счастливом псе», предназначена для животных. А мы с Клео едим ее сами, и теперь меня за этим застукали: грядет Страшный Суд, я снова Нарушил Правила.
И почти жду, что продавец скажет:
– Ах ты, непослушный мальчишка! Ты плохо себя ведешь!
В этом моя проблема – и тогда, и сейчас: не слушаюсь и плохо себя веду. Верно, я боюсь любых властей; и в то же время мне так ненавистны и власти, и собственный страх, что я бунтую. Фантастика – тоже своего рода бунт. Я взбунтовался против армейских сборов – и меня исключили из университета, велели больше не приходить. С работы в музыкальном магазине однажды просто ушел и не вернулся. Позже протестовал против войны во Вьетнаме, и ЦРУ завело на меня огромное досье, воровало и просматривало мои письма: обо всем этом писали в Rolling Stone. Все, что я делаю, еду ли в автобусе или сражаюсь за свою страну – дурное поведение непослушного мальчишки. Даже издателей я не слушаюсь: вечно срываю сроки и задерживаю рукописи (эту, кстати, тоже).
Но научная фантастика и есть мятежное искусство. Она требует от авторов и читателей не слушаться и плохо себя вести – не бояться задавать вопросы: «Почему?», «Как?», «Зачем?». Эти вопросы сублимируются вплоть до тем, которые обсуждаю я в своих книгах: «Реальна ли вселенная?», «Все ли мы действительно люди или некоторые из нас машины, механически реагирующие на внешние стимулы?». Во мне много гнева. На прошлой неделе врач сказал, что давление у меня снова ползет вверх и не исключены осложнения на сердце. Да, я много злюсь. Например, на смерть. Или на страдания людей и животных. Когда умирает кто-то из моих котов, я проклинаю Бога – вполне всерьез, задыхаясь от ярости. Хотел бы я зажать его в угол и поговорить по душам: сказать, что, по-моему, этот мир никуда не годится, что человек вовсе не согрешил и пал – его сюда попросту вытолкали; и, как будто этого мало, еще и заставили признать себя безнадежным грешником.
Я знаю самых разных людей (я ведь долго прожил, мне уже под пятьдесят, и на это я тоже злюсь), и в основном хороших. Глядя на них, я создаю своих героев. Но то и дело кто-то из них умирает – и тут я начинаю злиться по-настоящему, в полную силу. Мне хочется кричать Богу: «Сначала ты забрал у меня кота, потом девушку. Что же ты творишь? Да послушай же меня! Так нельзя!»
Вообще спокойным человеком меня не назовешь. Я вырос в Беркли и там впитал то обостренное общественное сознание, что в шестидесятых захватило всю страну, положило конец Вьетнамской войне, избавило нас от Никсона и принесло еще множество благих перемен: одно движение за гражданские права чего стоит! В Беркли все приходят в ярость по щелчку пальцев. Я злился на агентов ФБР, навещавших меня неделя за неделей (Джордж Смит и Джордж Скраггс из Красного подразделения, так представилась эта парочка), и злился на своих друзей – членов Компартии. Сам я на заседании КП США побывал только один раз: вскочил на ноги, начал страстно (т. е. яростно) спорить с тем, что там говорили, и меня попросили выйти.
Тогда было начало пятидесятых, а сейчас конец семидесятых, но я все еще злюсь. Сейчас, например, я в ярости из-за Дорис, моей дорогой подруги, девушки двадцати четырех лет. У нее рак. Человек, которого я люблю, может умереть в любой момент; и ярость на Бога и на мир бушует во мне, поднимает кровяное давление и ускоряет пульс. Так я и пишу. Стараюсь писать о людях, которых люблю, в вымышленном мире, порожденном моим сознанием, а не в том, что у нас есть, потому что тот мир, что у нас есть, не отвечает моим стандартам. Не следует ли пересмотреть свои стандарты? Покориться реальности? Но я всегда был непослушным мальчишкой. В этом суть фантастики. Хотите покориться реальности – читайте Филипа Рота, читайте список мейнстримных бестселлеров за авторством нью-йоркского литературного истеблишмента. Но вы читаете фантастику, а я пишу для вас. Пишу, чтобы показать вам и то, что люблю (своих друзей), и то, что пламенно ненавижу (что с ними случается).
Я вижу неописуемые страдания Дорис: в борьбе с раком она проходит через мучения, в которые невозможно поверить. Однажды я выскочил из ее квартиры и побежал к другу – буквально бежал бегом. Врач сказал мне, что Дорис долго не проживет, и посоветовал с ней попрощаться и честно объяснить почему – потому что она умирает. Я попытался так и сделать, но не смог, запаниковал и бросился бежать. Пришел к другу, мы сидели в гостиной и слушали странную музыку (я люблю странную музыку – и в классике, и в роке, – она успокаивает). Он
