Промолчав весь вечер, теперь я привлек к себе внимание остроумными — для этого случая — замечаниями.
— Карты сказали: «…une dame de très bonne situation». Une princesse?[126]
— Vous voulez un mariage avec la princesse Margarète[127]?
Небрежно:
— J’y pence[128].
— Une dame d’tin certain âge[129].
— Ah, Pour avoir une jeune femme, quelle carte faut-il choisir?[130]
— La dame de coeur[131].
С сожалением:
— Mais je ne la savais pas[132].
И все дружно расхохотались.
Говоря о гадании, я забыл упомянуть о трех вещах. «Vous n’avez pas une grande volonté»[133]. Это единственное, что вызвало у меня сомнения. «Vous êtes très doux, très, très doux»[134]. Затем она спросила:
— Voulez-vous demander une question?[135]
Надо задумать вопрос, выбрать четыре карты, и тогда она скажет «да» или «нет». Я задумал: буду ли я великим писателем? — и она ответила:
— Нет. — Помолчав, женщина сказала: — Vous pensiez que j’allais dire «oui», n’est-ce pas? Vous étiez presque certain[136].
Она была абсолютно права.
Рождественский сочельник
Рождественский сочельник. Страх остаться одному в этот день заставлял меня совершать вещи, которые я обычно не стал бы делать. К счастью, в таком положении оказался не я один. Во Франции принято отмечать праздник после полуночной мессы. Молодой человек с развитым чувством товарищества пригласил всех нас в Католическое общество. Я не знал, где оно находится, и провел ужасные полчаса, блуждая по Пуатье в поисках этого места. По телефонному справочнику выяснил, что мне нужно на бульвар Жанны д’Арк. Это оказалась сильно пострадавшая от бомбежек, глухая темная улица. Камни и руины домов. Проехало несколько автомобилей. Я чувствовал полное одиночество, необычность дня только усиливала его. Минут десять я провел в поисках, потом мне встретился человек, который знал, где располагается общество.
Попав наконец в нужное место, я увидел группу людей в комнате, похожей на монастырскую приемную. Жесткие стулья, ветки остролиста, доска для объявлений, стол, распятие на стене. Вокруг стола разместилась довольно разношерстная компания. Два или три француза, католический священник, я, несколько выходцев из Ирана, Сирии и Ирака, один турок и один негр, которого все называли «Берег Слоновой Кости». Было вино — каждому по бокалу, чай без молока и по куску пирога. И еще было пение. С 9 до 11 мы пели. Я получил большое удовольствие. Сложилась поразительная певческая группа. Один из иранцев, чемпион по борьбе, пел хриплым монотонным голосом, бесстрастно, на его губах блуждала легкая улыбка, в пении слышался скрежет. Другой иранец великолепно пел на арабском, его приятные ритмические напевы носили явно скандальный характер, потому что его соотечественники покатывались со смеху, когда он пел и когда пытался объяснить на французском, о чем его песня. Звучала также прелестная миниатюра о газели, потерпевшей фиаско в любви, однако весело скакавшей по лесу. Каждый раз после очередного певца вступал сам молодой организатор праздника и что-нибудь пел — на испанском, баскском, французском, чешском и польском языках. У него был приятный голос, и пел он с явным удовольствием. Меня тоже попросили внести в праздник свою лепту. Тогда я рассказал анекдот, который поняли только французы, однако по их виду можно было заключить, что они его уже слышали. Под конец я спел несколько английских песен вместе с молодым организатором, а молодая француженка исполнила песню на беарнском диалекте. Святой отец премило спел сентиментальную песенку. И вот в 11.30 пришло время торжественной мессы.
Мы с молодым организатором привели посланцев Среднего Востока в собор. Но служба не потрясла наше воображение. Епископ был где-то в другом месте. Поэтому мы по одному выходили. Стоял жуткий холод. Я обратил внимание, что у певчего солиста дыхание при пении тотчас обращалось в пар. Оказавшись на улице, мы побежали, смеясь и расталкивая прохожих, к собору Нотр-Дам ла Гранд. Собор был переполнен, но служба оказалась тоже не на высоте. Нас затолкали в угол, откуда мало чего можно увидеть. Все равно что попасть на плохие места в оперу. Само пение (и орган) никуда не годились.
Дома в два часа. И потратил эти отмеченные судьбой часы без особых тягот и саморазрушения. Иногда в попытках не быть одиноким человек деградирует.
Рождество
Очень холодный серый день. Ветра нет, всюду пасмурно, в том числе и в моем сердце. Я поднялся в одиннадцать, оделся, побрился и прочел два письма из дома. Точнее, письмо и открытку Открытка от Бэзила Б. А я-то думал, что потерял с ним связь. Только приветы с родины и внесли рождественскую нотку в этот день. В 12.15 мы встретились в прежнем составе в небольшом кафе, ели мелко нарезанный сельдерей с холодной свеклой, непрожаренный тощий бифштекс, картофельное пюре, каждый получил семь сушеных плодов инжира и стакан воды. Все были слегка подавлены и грустны, хотя для большинства из них — жителей Среднего Востока — Рождество ничего не значит. Я же ощущал всего лишь некоторое оцепенение. Был слегка печален и довольно циничен. После двадцати лет непоколебимой веры в светлое величие этого дня трудно прожить его просто как очередные двадцать четыре часа. Пишу эти слова и вижу стоящий на станции поезд. Он только что подошел. Не видно, чтобы кто-то из него вышел. С другой стороны, поезда приходят на станцию каждый день. После этого веселенького рождественского обеда я пил кофе в обществе двух немцев в пустом «Кафе де ла Пэ». За окном, на плас д’Арм, мелькали фигуры людей, но их было немного. В это время все сидят за праздничным столом en famille[137]. Сидящие в кафе ощущали себя изгоями и, находясь в самом центре города, чувствовали, что оказались скорее за его пределами. Немцы осуждали черствость горожан, которые не позаботились о том, чтобы двадцать иностранных студентов не ощущали в этот день одиночества. «В нашей стране люди соперничали бы за честь пригласить таких людей на праздничные торжества». Не знаю. Небольшой провинциальный городок повсюду — замкнутое сообщество. Пуатье никак нельзя назвать процветающим, деловым городом. Он почивает на прежних лаврах. Покрытых толстым слоем пыли. Все мы находили для него резкие слова упрека. Возможно, не совсем безосновательно.
Однако во всем этом была и светлая сторона. Мне лично доставило горькую радость — своего рода извращенное удовольствие — находиться в одиночестве, стать посторонним. Быть покинутым и несчастным — в этом тоже есть своя прелесть. И единственная возможность «познать себя».
