— Здесь налево, на лестницу у стеклянных дверей, — проговорил юноша. — А теперь вверх и налево. — И мы снова очутились в коридоре, в конце которого завернули направо и вышли в Портретную галерею.
— Здесь час назад была брошена бомба сверху проникшими во дворец большевиками, и Временное правительство должно было из этого зала перейти в другой, куда я вас сейчас приведу, — рассказывал он, когда мы уже шли по Портретной галерее, где бежать не было возможности из‑за валявшихся на полу матрацев юнкеров–ораниенбаумцев.
«Вот вы где, сеньоры? Спите? Прекрасное занятие в то время, когда гибнут женщины! Нет, я ничего не понимаю», — в отчаянии мысленно кричал я себе.
Но вот галерея кончилась, и огромный зал распластался перед нами. По залу ходили отдельные фигуры офицеров. Мы подошли ближе. В офицерах узнаю офицеров нашей школы: поручиков Бакланова, Скородинского и Лохвицкого. Отдельно от них разгуливал маленький худенький доктор школы — Ипатов.
Увидев меня, они бросились ко мне.
— Как? Что? Уже заняли первый этаж?.. — дрожащими губами справился торопливо кругленький, упитанный Бакланов.
— Да, занят, — и, выдержав паузу, докончил: — Нами.
Из бледного Бакланов стал густо–красным и отошел. Скородинский что‑то промямлил, что он находится здесь в карауле, и тоже отошел. Только Лохвицкий, с перекошенным лицом, сбиваясь и брызжа слюною, начал доказывать бесплодность дальнейшей борьбы.
— Вы карьеристы, — говорил он захлебываясь, — вы губите юнкеров и нас!
— Убирайтесь вы к черту! — не вытерпев, огрызнулся я на поручика гвардии, выставленного из нее с фронта за необычайное мужество. — Неврастеник несчастный!
— Вы можете ругаться сколько угодно, а только губить нас и Временное правительство вы не можете, — продолжал он стонать над душой.
— Здесь. Стучитесь, — остановился мой провожатый у двери, на карауле которой стоял юнкер нашей школы Я. Шварцман.
Я поздоровался с ним и объявил, что иду к Временному правительству по приказанию коменданта обороны дворца. Он ответил, что в таком случае я могу пройти, и постучал в дверь. Кто‑то дверь толкнул изнутри и я вошел в нее, закрывая сейчас же ее за собой.
— Что вам угодно? — спросил меня в адмиральском сюртуке старичок, сидевший налево от двери, в кресле.
— Поручик Синегуб, Школы подготовки прапорщиков инженерных войск, по приказанию коменданта обороны Зимнего дворца, полковника Ананьева, явился для доклада об обстановке момента господину председателю Совета министров, ваше превосходительство, — громко, отчетливо, вытянувшись в позе «смирно», отрапортовал я ответ.
Во время моего ответа разгуливавшие по комнате двое министров, членов Временного правительства, остановились, и затем они и один поднявшийся из‑за стола подошли ко мне.
В одном я узнал Терещенко, а во вставшем из‑за стола — Коновалова.
— Я к вашим услугам. Что сообщите? — приятным тембром голоса задал он мне вопрос.
— Говорите, говорите скорее! — живо заторопил меня Терещенко.
В кратких словах я изложил порученное мне комендантом обороны, упомянув о стойкости юнкеров нашей школы, продолжающих лежать на баррикадах.
— Поблагодарите их от нашего имени! — пожимая мне руку, говорил председатель Совета министров, когда я кончил доклад и спросил разрешения идти. — И передайте нашу твердую веру в то, что они додержатся до утра, — закончил министр.
— А утром подойдут войска, — вставил Терещенко.
— Понимаете, надо додержаться только до утра, — добавил значительным тоном голос из‑за его спины.
— Так точно, понимаю. За нашу школу я отвечаю, господин председатель Совета министров.
— Вот и прекрасно! — обрадованно проговорил тот же голос.
Я быстро взглянул в его сторону и увидел небольшого старичка с пронизывающими, колкими глазами.
— Спасибо, — говорил А. П. Коновалов, — и пожалуйста, передайте коменданту, что правительство ожидает частых и подробных сообщений.
— А лучше, если он сам сможет вырваться и явиться к нам, — бросил Терещенко.
Во время этих приказаний я приблизился к двери и открыл ее, и в тот же момент в нее проскользнул поручик Лохвицкий и, поймав за пуговицу жакета А. И. Коновалова, начал доказывать ему бесполезность дальнейшей борьбы.
Изумленные министры пододвинулись и начали вслушиваться в развиваемую Лохвицким тему.
Мне было досадно и смешно. Взять его за плечи и вывести мне представилось актом довольно грубым в отношении министров, поэтому я его ущипнул, но он только отмахнулся рукою. Меня это задело, и я объявил, что поручик контужен в голову на фронте, — что соответствовало истине, — и поэтому прошу разрешения его увести. Но мне ответили, что в том, что он говорит, есть интересные данные и поэтому я могу без стеснения его оставить.
— Слушаюсь, — стереотипно ответил я, повернулся и вышел. Выйдя в зал, я снова почувствовал прилив бесконечной слабости от неожиданно для меня родившегося какого‑то чувства симпатии к этим людям, в сущности покинутым всеми, на волю взыгравшегося рока. «Бедные, как тяжело вам».
— Господин офицер, господин офицер, — внезапно раздался зов сзади.
— Это вас зовут, — сказал мне мой спутник.
Я обернулся. Ко мне из кабинета заседания правительства большими шагами быстро приближалась высокая, стройная фигура Пальчинского.
— Сейчас звонили по телефону из городской думы, что общественные деятели, купечество и народ с духовенством во главе идут сюда и скоро должны подойти и освободить дворец от осады. Передайте это коменданту обороны для передачи на баррикады и оповещения всех защитников дворца, — говорил взволнованно министр. — Подождите, я… — Но его перебили передачей из кабинета приглашения подойти к телефону. — Хорошо, бегу! — крикнул он и, снова обращаясь ко мне, добавил: — Вы сами, пожалуйста, тоже распространяйте это. Это должно поднять дух, — отходя от меня, закончил он отдачу распоряжений.
Это известие о шествии отцов города и духовенства подняло меня. И мне стало удивительно легко. «Это поразительно красиво будет», — говорил я сопровождавшему меня юноше.
Юноша сиял еще больше меня. Но вот Портретная галерея, и я, несколько сдержав выражения своей экзальтированности, выбежав на середину галереи, прокричал новость юнкерам.
— Ура! Да здравствует Россия! — закончил я сообщение новости и, под общие торжественные крики «Ура!» юнкеров, побежал дальше, останавливаясь перед группами юнкеров и делясь с ними приближающейся радостью.
А в это время снова начала разговаривать с Невы «Аврора».
— Будьте добры, помогите мне, — говорил мне юноша, оказавшийся офицером–прапорщиком, только на днях приехавшим в отпуск к родителям с фронта и вот сегодня проникнувшим во дворец, — разделить участь юнкерства и тех сыновей чести, которые служили в армии не из‑за двадцатого числа, а в силу уважения к себе, как детям большого, прекрасного Народа. Вы это можете сделать, — убеждал он меня, — предоставьте мне нескольких юнкеров, и я организую вылазки. Позвольте, позвольте, — предупредил он готовый было сорваться у меня протест. — Я уже ходил, но один. Я пробрался за баррикады и, вмешавшись у Александровского сада в толпу осаждающих, бросил три гранаты. Это же была картинка! Правда, помогите, — просил юноша.
