За монастырем нам открылось нечто похожее на фруктовый сад: здесь было приблизительно несколько сотен яблоневых деревьев, высаженных ровными рядами. Было видно, что их стволы когда-то белились. Сейчас же все они находились в плачевном состоянии: мертвые деревья, какие-то бледные призраки на зеленой лужайке. Вероятно, прошедшая зима была такой суровой, что не только в Финляндии, но и в России деревья погибали тысячами, во время путешествия мне приходилось видеть больше вымерзнувших яблонь, нежели живых.
Одна из пяти церквей в Коломенском все еще оставалась действующей, она представляла собой белое оштукатуренное здание с куполами-луковицами, выкрашенными в синий цвет, на них сохранились устремленные в небо греческие кресты, прикрепленные к куполам цепями, которые, судя по всему, когда-то были позолоченными. Перед самым входом, на площадке высокой лестницы сидели и лежали старые мужчины и женщины, матери с детишками в лохмотьях, и все они протягивали входящим руку или маленькую жестяную банку. Почти все давали им что-то, но я заметила, что в основном это были медные монеты.
Служба уже закончилась, но все помещения в церкви были полны народу. Многие опускались на колени, крестились, целовали крест и иконы, некоторые, стоя на коленях, переходили от одной иконы к другой. Меня удивило то, что в русских церквах на редкость тесно, хотя снаружи они кажутся очень большими. Центральное место в церкви представляет собой небольшое по своей площади пространство, над которым простирается высокий купол. За изукрашенным барьером размещается хор, тут же боковые алтари с изображением святых — все это создает еще большую тесноту. Вокруг центрального помещения расположен целый лабиринт маленьких часовен, связанный между собой проходами, где буквально можно заблудиться. Неудивительно, что в России в те времена, когда религия была неотъемлемой частью жизни страны, было множество церквей. Ведь каждая из них была рассчитана на небольшое число прихожан.
В одной из боковых часовен люди теснились, как сельди в бочке. Все они ждали обряда крещения, в очереди стояло десять или двенадцать небольших групп людей с младенцами на руках. И вдруг Ханс потянул меня за рукав и зашептал: «Мама, какой ужас, смотри вон там, чуть подальше, гроб с мертвым ребенком, и кажется, тело уже начало разлагаться».
Так оно и было. Посередине одной из часовен мы увидели маленький гробик, обитый ярко-красной материей. В нем лежало тельце ребенка, приблизительно шестимесячного возраста. Мертвый младенец был одет в белое, вокруг него лежали искусственные розы, личико у него было распухшее и какого-то сине-зеленого цвета, под носиком лежал кусок ваты, видимо, для того, чтобы промокнуть сочащуюся черную жидкость. На маленьком алтаре, у изножья гроба, стояли чаши с печеньем и чем-то похожим на варенье. Вероятно, священник должен был благословить угощение для гостей на похоронах.
Естественно, все это произвело на нас жуткое впечатление, особенно своей негигиеничностью. Вероятно, воздух церкви и был таким тяжелым из-за разлагающегося тельца. И все же, несмотря ни на что, эта церковь была близка мне по своему религиозному духу и явилась самым отрадным впечатлением из всего увиденного мною в России. После всей этой серой, бессмысленной нищеты, царившей повсюду, было приятно видеть хоть и бедность, но такую, где есть место душевной теплоте, отмеченной многоцветием человеческого бытия, где к человеческой жизни и смерти относятся с благоговением и, во всяком случае, освящают приход ребенка в этот мир так же, как и уход его из этого мира. Поэтому я решила, как и все остальные, встать на колени и поцеловать край большой иконы с изображением Христа, висевшей на стене рядом с гробом, в котором лежал младенец. Хотя я никак не могла избавиться от мысли о микробах и возможности заразиться.
Мы возвращались домой через деревню. Не знаю, считалась ли эта деревня также частью фольклорного музея, и старались ли ее специально сохранить в первозданном виде. Во всяком случае, дорога, вдоль которой шли длинные ряды деревенских домов, была проселочной, и на ней отчетливо были видны колеи от колес. Дорога вилась среди старых тополей и рябин. Квадратные деревянные домики были ветхими, серебристо-серыми. На одном из поворотов, там, где мы выезжали на шоссе, я заметила маленькое красивое окошко мансарды, обрамленное изящной резьбой. Порой такие окошки встречаются в русских деревнях и бывают выкрашены в яркие, радостные тона: небесно-голубой, ярко-зеленый, как молодая травка, а то и ярко-красный или белый. В атмосфере этой старинной деревни было ощущение праздника, кое-где я увидела какие-то декоративные хвойные деревья, возле отдельных домов кусты, мальвы, турецкую гвоздику, жимолость, заметили мы и пару увядших роз.
Вполне можно предположить, что изнутри эти старые русские избушки отнюдь не идеальные жилища. Повсюду они казались слишком тесными, густонаселенными и слишком близко расположенными одна к другой, чтобы жизнь в них можно было считать вполне здоровой. И все же я думаю, что этот старый тип домов стоило бы каким-то образом сохранить и усовершенствовать. Повсюду в мире уже давно поняли, что жилье на одну семью дает наилучшие условия для сохранения здоровья народа, как физического, так и психического, и особенно это важно для детей. Если государство проводит эксперименты, связанные с коллективизацией сельского хозяйства, то почему бы при этом не сохранить старые деревни, в которых могли бы жить сельскохозяйственные рабочие? И здесь я вновь вспомнила тот период, когда многие на Западе считали, что это экономично и даже прогрессивно — заставлять людей жить многочисленными семьями в наемных квартирах, в больших домах, в тесных кварталах. И вот теперь в России пытаются построить новое общество на фундаменте тех идей, которые европейские демократии уже отвергли как нецелесообразные в свете научного опыта последних 50 лет. (Когда я находилась в Америке, до меня дошли сведения, что после победы в Советской России также собираются расширить строительство домов, рассчитанных на одну семью, причем при каждом доме будет предусмотрен сад, хотя земля останется государственной.)
II
И ВОТ наконец настал час отъезда. В Москве мы пробыли всего четыре дня. Но для меня эти четыре дня показались вечностью.
На железнодорожном вокзале нам пришлось в течение трех часов сидеть на наших чемоданах и ждать. Здесь было полно людей, которых можно назвать отбросами общества, они выглядели еще более ужасно, чем те, кого мы видели ранее. Эти люди сновали туда-сюда вокруг нас и то и дело просили милостыню. Молодые женщины работали носильщиками, но мы уже привыкли видеть, как русские женщины выполняют тяжелую работу, которую у себя дома мы считали исключительно мужской. Меня удивляет, неужели только так можно трактовать равенство между полами, когда самый тяжелый физический труд приходится на долю женщины? А может быть, на этом основаны все тоталитарные общественные системы? Правда, ведь в Германии так было всегда. В Дании, в провинции Южная Ютландия, что на границе с Германией, разница между немецким и скандинавским образом жизни всегда была ярко видна на примере того положения, которое занимает женщина в своей трудовой деятельности. Пожалуй, даже языковая граница здесь проявляется не так явно. Особенности каждого из этих двух народов наглядно видны в быту: у немцев все люди и скот помещаются под одной крышей (так называемый «саксонский» тип крестьянской усадьбы), а женщины выполняют ту работу, которую датчане считают исключительно мужской. Именно здесь и проходит водораздел между скандинавским миром и Германией.
