Остров яблок
Хоть море до гор затопило залив,
И хижины разнесло,
Наш виноград на корню просолив,
Хоть ярко луна и опасно плывет,
И цикл у нее иной,
Чем солнечный цикл, завершающий год,
Хоть нет надежды добраться с тобой
На остров яблок вдвоем,
Но если не буду сражен я судьбой,
Зачем мне бояться стихии твоей,
И зеркала – полной луны,
И части плода со священных ветвей?
Когда она вошла,
Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.
Не затворила дверь – она, она —
И в дом морская хлынула волна,
И заплескалась – не сдержать теперь.
Когда она ушла, улыбки свет
Угас навечно —
Всюду черный цвет,
И закрывалась дверь за нею бесконечно,
И моря больше нет.
Настал конец игры, теперь уж навсегда,
И мы, и прочие, хоть редко признаются,
И нынче видят небеса, как встарь,
С улыбкой веря в звездный плащ Марии.
Хоть кажется, что жизнь, по-прежнему беспечна,
Бездельничает средь цветов июньских,
И пахнет резкой зеленью трава,
А вера благостно нисходит с неба, —
Все только призрак: зеркало и эхо
Совмещены со зрением и звуком,
Зов веры, прежней смелости лишенный,
Звучит как жалоба слепца: «Я слеп!»
Конец безделью, и роптать наивно,
Как плакать о своих зубах молочных,
Но ропщут многие и на коленях
Взывают к непорочности Христа.
Мы больше не мошенники, не лжем,
Мы, наконец, не думаем, как прежде,
Что, затаившись в каждом редколесье,
Лев или тигр готовы нас сожрать.
И страсть теперь не будет в ложной спеси
Невинных втягивать в стыдливый танец
От робкого касанья сквозь перчатку
До исступленно стиснутой груди.
Любовь, однако, выживет, зарубкой
На плахе под секирой палача.
И наших тел безглавым отраженьем,
Как зеркало, нас память удивит.
Наставление преемнику Орфея
Как только твой затмившийся рассудок
Остудит тьма, припомни, человек,
Что выстрадал ты здесь, в Самофракии,
Что выстрадал.
Когда минуешь реки царства мертвых,
Чьи серные пары иссушат горло.
Судилище предстанет пред тобой,
Как чудо-зал из оникса и яшмы.
Источник темный будет биться слева
Под белой мощной сенью кипариса.
Ты избегай его, ведь он – Забвенье,
Хотя к нему спешит обычный люд,
Ты избегай его.
Потом увидишь справа тайный пруд,
А в нем форель и золотые рыбки
В тени орешника. Но Офион,
Змей первобытный, прячется в ветвях,
Показывая жало. Пруд священный
Питается сочащейся водой. Пред ним бессонна стража.
Спеши к пруду, он означает – Память.
Спеши к пруду.
Там стража строго спросит у тебя:
«Ты кто? О чем ты хочешь вспоминать?
Ты не страшишься жала Офиона?
Ступай к источнику под кипарисом,
Покинь наш пруд».
Но ты ответишь: «Я иссох от жажды.
Напиться дайте. Я дитя Земли,
А также Неба, из Самофракии.
Взгляните – на челе янтарный отблеск,
Как видите, от Солнца я иду.
Я чту ваш род, благословенный трижды,
Царицы, трижды венчанной, дитя.
И, за кровавые дела ответив,
Был облачен я в мантию морскую
И, как ребенок, канул в молоко.
Напиться дайте – я горю от жажды.
Напиться дайте».
Но они в ответ: «Не утомил ли ты в дороге ноги?»
Ты скажешь: «Ноги вынесли меня
Из утомительного колеса движенья
На колесо без спиц. О, Персефона!
Напиться дайте!»
Тогда они тебе плодов дадут
И поведут тебя в орешник древний,
Воскликнув: «Брат наш по бессмертной крови,
Ты пей и помни про Самофракию!»
Напьешься ты тогда.
И освежит тебя глоток глубокий,
Чтоб стать властителем непосвященных,
Бесчисленных теней в утробе Ада,
Стать рыцарем на мчащемся коне,
Предсказывая из гробниц высоких,
Где нимфы бережно водой медовой
Твои змеиные омоют формы,
Тогда напьешься ты.
Конечно, мне подмешали наркотик, да столько, что я не приходила в себя до следующего утра. Я ужаснулась, поняв, что меня погубили, и несколько дней была безутешна и плакала, словно ребенок, которого убивают или посылают к тебе.
Мейхью,Лондонский Труд и Лондонская Беднота
Даль ко мне доносит горький вкус беды,
Острый стебель в горле у тебя застрял,
Солнечные блики, случая следы,
Стук колес снаружи, отзвук суеты,
Там, где Лондон свадебный на ином пути,
Свет неоспоримый с трудной высоты
Разъедает шрамы, извлекает стыд
Из его укрытья; целый день почти,
Как ножи в коробке, разум твой открыт.
В трущобах лет ты похоронена. Не смею
Тебя утешить. Что сказать смогу?
В страданье – истина, и перед нею
Любое понимание – пустяк.
Тебе свое страдание важнее,
Чем то, что жизнь перед другим в долгу —
Насильником, что, млея и бледнея,
Взбирается на нищенский чердак.
Ты держишь этой тонкой ноты дрожь,
В ней Новый Орлеан, как отраженье,
И слуха пробужденье в ней, и ложь.
Квартету создано сооруженье
Из ярусов, кадрилей и цветов,
Любой здесь любит, чувствам не до шуток —
Играй, глухой, ведь твой удел таков, —
Для тех, кто слышит. Толпы проституток
Вокруг, как тигры в цирке (но они
Ценней рубинов), прихоть – их победа,
Пока кивают знатоки в тени,
Закутанные в личности, как в пледы.
Мне этот звук сумел на душу лечь,
Мой Полумесяц – Город возле моря,
Где стала вдруг твоя понятна речь,
Чтобы добро в овации вовлечь,
Услышать ноту в партитуре горя.
«Куда б летело, сердце, ты…»
Куда б летело, сердце, ты,
Свободу получив?
Подальше от земной тщеты,
В заоблачный обрыв,
Необитаемый? Теперь
Через моря и города,
Скажи, летело б ты куда?
Я отворило бы засов,
Бежать – моя мечта,
Минуя западни лугов.
Вся в мире красота —
Залог потерь.
Не отыскать, чтоб голову склонить, кровать
И друга, чтоб обнять.
Две лошади в поле,
Два лебедя в речке,
А ветер все резче,
Пустырь им заполнен,
Там чертополох,
Как люди, продрог;
Мои размышления – дети —
Со взрослой тревожностью лиц;
Вставать мы их учим
Под небом текучим
Из тайных гробниц.
Контур лебедь полощет
В зеркальной воде —
Быть зиме, как беде.
А вольная лошадь
Грызет удила,
Как любовь, что ушла,
И – ах, им украсть помогла
Мой спрятанный разум, —
Не вернуть ни крупицы,
Пока помню их лица,
Что забудутся разом.
Тогда пустошь застонет,
Застанет людей врасплох,
Они столпятся, как чертополох,
Ветер их сжаться заставит,
В бесплодном месте тесниться; Но чудо смотрит за ставни,
Которыми скрыты лица,
И находит здоровый росток,
Который навеки застынет.
Золотое зимнее солнце
К вечной ясности не стремится.
