Алун Льюис
(1915–1944)
Итак, мы произносим: «Доброй ночи» —
И, как любовники, идем опять,
На самое последнее свиданье,
Успев лишь вещи наскоро собрать.
Последний шиллинг опустив за газ,
Смотрю, как платье сбросила бесшумно,
Потом боюсь спугнуть я шелест гребня,
Листве осенней вторящий бездумно.
Как будто бесконечность помню я,
Как мумия, завернутый в молчанье,
Я воду набираю питьевую. Ты говоришь:
«Мы отдали гинею за комнату последнего свиданья».
Затем: «Оставим мы любовникам другим
Немного газа, пусть тепло лучится…»
Лицо твое испуганно – вдали,
Язык твой Вечных слов всегда боится.
Мне поцелуями глаза закрыв,
Смущаешься, как будто Бог ударил
Дитя с его наивным, детским страхом.
Мы бесполезность слез друг другу дарим.
Но мы не отречемся от себя,
Наш эгоизм не расстается с телом.
Наш вздох – дыхание земли,
Следы – навеки на сугробе белом.
Мы создали Вселенную – наш дом,
Мы сделали своим дыханьем ветер,
Сердца в груди – опоры наслаждений.
Перешагнем семь океанов смерти.
Тела покуда воедино слиты.
Когда ж уйдем мы в разные края,
Ты сохранишь колечко, я – заплатку,
Пришитую тобой, любовь моя.
Норманн Маккейг
(1910–1996)
Соломинка, как молния ручная, в траву стекла;
Другая, расписавшись на заборе, зажгла огонь зеленого стекла
Воды в корыте лошадином. В сумрак синий
Бредут, покачиваясь, девять уток по колее дух параллельных линий.
Вот курица уставилась в ничто одним проникновенным круглым глазом
И клюнула. С пустыни неба разом
Упала ласточка, покинув вышину,
Конюшню облетит – и вновь в голубизну.
Лежу в прохладе девственной травы,
Боясь того, что может мысль – увы —
Прыжком кузнечика перенести меня
В пространство странное невиданного дня.
Сам под собой, как множество, стою,
Нанизанный на время, но мою
Могу я ферму, крышу сняв, скорбя,
Внутри увидеть самого себя.
Горя решеньями в благоуханной тьме,
Иду я, мудрый,
Но разгорается проблема утра.
Дошел я до моста – на Стоер поворот.
Меня возносит
Проблема дерева – она решенья просит.
Ли По в душе. Ополовинен ум.
Сесть. Пить до дна,
Покуда не опустится луна.
Мой виски зажигается созвездьем. Мудрым быть
Умеет каждый,
В чем суть проблемы, я решил однажды.
Коль вы не знаете ответов, знаю я,
Рад вам помочь…
Я щурюсь на луну, убрал бутылку прочь.
Затем я вновь иду (еще так много тайн,
Их разгадать бы смог!),
Но мучает проблема стертых ног.
Здесь только мертвые тела лежат,
потому что мечты наши не похоронишь.
Вы не можете придавить погребальным камнем
зловоние чести и верности,
которое все еще отравляет воздух.
Сколько трупов в землю легло
с тех пор, как воздух прогнил в Куллодене.
Сложи холмы из тел под Ватерлоо, в Аустерлице;
В землю их зарой и дай пробиться мне —
Я все покрою, я лишь трава…
Потом сложи их грудой в Геттисберге,
Сложи их грудой в Ипре и Вердене,
Всех закопай. И мне позволь пробиться.
Минуют годы; спросят пассажиры проводника:
– А это что за место?
– Где мы теперь?
А я трава всего лишь.
Позволь мне действовать.
Исчезли буйволы.
И все, кто видел этих буйволов, исчезли.
Все, кто смотрел, как буйволов стада
растаптывают дерн зеленых прерий,
и к праху из-под тысячи копыт
свои большие головы склоняют
в величественном шествии к закату,
кто видел их, уже давно исчез.
И буйволы исчезли безвозвратно.
Река – это жидкое золото в закатных лучах Иллинойса.
Кто-то золото плавит, меняя его назначенье.
Женщина месит тесто для свадебного пирога,
Кладет в него масло и яйца, и тайную щедрость заката.
Река, изменяя русло, изгибается буквой «S».
С этой буквой беседу ведут небеса Иллинойса.
Сильные люди преуспевают.
Их ломают пуля, веревка, болезнь, разоренье.
Но они продолжают жить и бороться
и поют, как удачливые игроки.
А сильные матери силятся вытянуть их…
Сильные матери силятся вытянуть их
из пучины моря, одиночества прерий,
из горных обвалов.
Спой аллилуйя, произнеси «аминь»,
излей благодарности благодать.
Сильные люди продолжают преуспевать.
Рассекайте отмель морскую на отмели,
как луну из луны добывает море;
отмель, утес и песок – необходимо
создать.
Плывите, плывите, плывите, эти отмели переплывая,
качается солнце над вами в морском голубом галопе —
сидите на волнах, как в седлах, всадники скачки морской.
Вверх и вкось возноситесь, серебряные волнорезы,
стоны вашего танца исторгните; пенистый смех
рассыпьте вечностью радуг.
Крылья пены, летите; подхватите смелых пришельцев,
пусть их зеленое тело с розовыми плавниками
заблещет в искрах дождя и кружеве белой пены.
Мужчины моря, как прежде, ушли к тяжелой работе,
женщины моря ушли покупать булавки и шляпки,
золотом ржавчину скрой на покрове бескрайнего моря.
Разверните этот плед; в нем находится кокетка.
Посмотри: ее нога виртуозна, как в балете;
разверните плед; она —
робкая беглянка; или —
собирается ее кто-то ветреный похитить;
вот шалунья ваша; как
сможем мы играть, скажите,
если нет ее у нас?
Ребенок появился в урагане
сценическом: «дочь грешная моя,
ты впредь не пачкай моего порога»,
и нежные родители ребенка законному проклятью предадут;
ребенок, спрятав кучку безделушек
в платок, уходит медленно со сцены.
Дверь закрывается;
теперь она навеки вышла в ураган
на сцене, навеки вышла; снег,
включите снег. Ты, сын охотника.
В мастерской ювелирной я видел: мужчина чеканит
тонкий лист золотой. И я слышал, что это
плачет женщина плачем своим вековым.
Я под деревом персика видел цветов лепестки —
…это тонкие ленты истлевшего платья невесты. Я слышал,
плачет женщина плачем своим вековым.
