родном сыне. Иногда я даже получал от профессора его автомашину для поездок в Лос-Анджелес.
Но продолжу о своих занятиях. Разумеется, я изучал страноведение России, Китая и региона Латинской Америки и, соответственно, русский, китайский и испанский языки и литературу. Русский язык я изучал три года, а китайский и испанский языки по два. Кроме этих трех языков, я еще два года изучал немецкий. Языки мне давались легко – видимо, не зря мой триестинский дед Эммануил Протекдикос знал семь языков, а моя прабабушка-итальянка и моя мама – по пять. Так что в колледже я очень много читал по-испански, а китайскую поэзию даже по-китайски.
Занятия по русскому языку проводил эстонец профессор Эйн, который был очень симпатичным человеком с хорошим чувством юмора и огромным запасом разных рассказов и баек из русской истории. Студенты всегда слушали его с большим интересом. Еще два курса, к которым я относился очень серьезно, – это английская литература (именно тогда моими любимыми писателями стали Джозеф Конрад и Грэм Грин) и так называемое «творческое письмо» на английском языке, ведь именно на этом языке мне предстояло писать в моей будущей профессии.
Поскольку курсов было много, мне надо было очень много и быстро читать и обсуждать прочитанное с профессорами и их ассистентами. Этому немало способствовала чудесная библиотека Ассоциации колледжей Клермонта. Вообще, обучаясь в Помоне, я активно пользовался всеми научными, образовательными и культурными ресурсами и возможностями, предоставляемыми Ассоциацией. Говоря об этом, стоит упомянуть, что в колледже Помона был также прекрасный факультет искусств, где я с удовольствием занимался глиняной скульптурой и керамикой.
Была у меня и общественная работа, хотя и очень недолго. На втором году обучения меня избрали в Совет иностранных студентов Юго-Западных Штатов США. У Совета были большие планы по организации студенческих конференций по обмену опытом, выработке правил поведения в процессе обучения и в жизни на кампусах и т. д., но в то время было плохо с междугородной связью, и из этих планов ничего не вышло. Мы помучились несколько месяцев и сдались.
Моя дальнейшая жизнь сложилась так, что я прожил в США в общей сложности двадцать пять лет. Их можно условно разделить на несколько периодов. Мой первый американский период, о котором я пишу в этой главе, продолжался пять лет. Я начал его пятнадцатилетним школьником, а закончил дипломированным б акалавром, вышедшим из университета в двадцать лет с изрядным багажом знаний и страстным стремлением к реализации своего научного и человеческого потенциала. Это самый определяющий период в жизни человека – от отрочества до возмужания. Кем же я был? Каким было мое мировоззрение?
Я думаю, что, несмотря на либеральные и даже, можно сказать, в чем-то социалистические убеждения моих родителей, политически в этот период я был безотчетно «правым». В этом смысле сыграла свою роль гражданская война в Греции и насилие по отношению к оппонентам, в том числе людям моего социального слоя, которое сопровождало действия ΕΛΑΣ. Я совсем не понимал, за что они сражались, и даже думаю, что в то время у меня было так мало симпатии к носителям этого насилия, что, если бы мне сообщили, что кого-то из них повесили или расстреляли, я бы сказал: «Так им и надо!»
Случилось так, что в студенческом общежитии колледжа Помона я оказался в одной комнате с моим греческим товарищем по американской программе AFS Реносом Константинидисом. Ренос был из семьи малоазиатских беженцев и много рассказывал мне о страданиях, которые его семье и другим подобным семьям пришлось пережить в Греции. Разумеется, он был «левым». Это заставило меня впервые серьезно задуматься о проблемах социального неравенства и более широко и с определенным любопытством взглянуть на причины, историю и последствия гражданской войны, политическую жизнь в Греции. С другими моими товарищами мы эти проблемы не обсуждали, потому что американские студенты не интересовались политикой, и уж тем более греческой.
Не могу сказать, что я очень сильно интересовался политикой, однако я положительно реагировал на американскую политическую систему. Пока я учился в Помоне, я застал президентские выборы 1952 года и был доволен, когда на них победил республиканец Дуайт Эйзенхауэр. Он нравился мне своей критической позицией в отношении военно-промышленного комплекса, и я носил на лацкане пиджака небольшой круглый значок «I like Ike» [62]. Вообще, я тогда считал, что послевоенное время было хорошим, благополучным временем для Америки. Колледж Помона был учебным заведением высокого уровня, и его руководство выступало против маккартизма. Поэтому у нас не было никаких гонений на либералов и левых и к нам свободно принимали на работу профессоров из других университетов, где им было плохо.
Напомню, что я ехал в Америку убежденным маленьким западником. Пять лет спустя я стал человеком с более сложным, неоднозначным взглядом на мир.
На Западе со мной случилось чудо: через Запад я открыл для себя Восток. Такое бывает. И хотя в то время я полагал, что стал западным человеком, молодым американцем, я также хотел больше знать обо всем, что имело отношение к моим собственным корням.
Эти корни уходили в глубину византийского мира, православие и историю тех народов, которые жили на юге и востоке европейского континента, то есть на Балканах, в России и частях бывшей Восточно-Римской империи, подпавших под тюркско-монгольское иго. Историческая общность, объединившая эти народы, насчитывает от трех до пяти столетий, является крайне важной, и игнорировать ее невозможно, неправильно.
Таким образом, обучаясь в колледже Помона, я ощутил огромный интерес к истории и современной практике взаимоотношений между Востоком и Западом. Самыми крупными событиями в международных отношениях этого времени были Корейская война 1950–1953 годов и смерть Сталина в марте 1953 года. В этой связи я углубился в изучение двух коммунистических стран, сыгравших ключевую роль в противостоянии в Корее, – маоистского Китая и Советского Союза, постепенно сбрасывавшего оковы сталинизма. Одновременно я изучал китайский и русский языки.
Курсы по китайской истории и культуре в нашем колледже возглавлял доктор Чэн, бывший ректор Пекинского университета, находившийся в Калифорнии в качестве беженца. Китайским языком я занимался два года, и надо сказать, весьма успешно. Помню, с каким удовольствием я однажды зашел в китайский квартал и заказал обед по-китайски в одном из местных ресторанов. Я так увлекся китайской культурой, что мне даже предложили новую стипендию для продолжения карьеры в качестве китаеведа. Однако русский язык мне тоже давался очень хорошо: я быстро продвигался в занятиях и к концу обучения уже мог читать на русском языке «Евгения Онегина». Разумеется, Пушкин стал моим любимым автором.
Я уже писал раньше, что в Греции почти совсем не читал произведений русских
