Последовало еще несколько незначащих вопросов и ответов, которые почти не коснулись нашего похода и перенесенных трудов… Было видно, что генерал не из особенно разговорчивых, но тем не менее впечатление, которое он произвел на нас, было совершенно в его пользу. До своего назначения военным губернатором Уральской области и наказным атаманом Уральского войска, Веревкин служил много лет в артиллерии на Кавказе, и вдоль и поперек исходил весь Туркестанский край. И степи, и Среднюю Азию с ее населением, он, говорят, знает как свои пять пальцев; следовательно, он знал прекрасно и те труды, которые должны были выпасть на нашу долю, а в таком случае едва ли не был прав, не считая нужным особенно распространяться об этом предмете с усталыми людьми, которым после семнадцати часов, проведенных на седле, совсем не до оффициальных разговоров…
— Ну, господа, закончил генерал, — идите и [166] отдохните. Вы сделали сегодня два большие перехода и, конечно, устали… Очень рад, что познакомился… Будет время, наговоримся…
Мы вышли.
Возле кибитки генерала теперь толпились офицеры его штаба. Они обступили нас с самыми любезными предложениями и разобрали всех по своим кибиткам. «Ананас», князь Меликов, я и еще несколько человек попали к одному из адъютантов генерала Крыжановского, обстановка которого в просторной кибитке не оставляла желать ничего лучшего в походе. На столе вскоре появились спасительный чай, закуска, шампанское… и пошли бесконечные распросы с обеих сторон…
Оренбургский отряд состоит из восьми рот, восьми сотен и десяти орудий. Снабжение его больше чем роскошное: продовольствие в изобилии, правильно организованный штаб, прекрасный лазарет с санитарными каретами, с носилками, с запасами общества «Красного Креста», при особом уполномоченном; сосуды для воды, переносные колодцы, войлочные кибитки на каждые двенадцать человек отряда, масса маркитантов и испытанные проводники при каждой части; наконец, тарантасы или телеги у каждого офицера, и четыре тысячи верблюдов для поднятия тяжестей… Это все такие вещи, которые нам и не снились, которые при опытном начальнике могут уподобить всякий степной поход веселой комфортабельной прогулке… А наш отряд?! Сухари впроголодь, [167] винтовка, полный хор музыки и молодецкий дух в изобилии.
К полуночи все смолкло в оренбургском лагере. Огни погасли и лунный свет едва пробивался сквозь сырую мглу, охватившую равнину Огуза. Было холодно. Поблагодарив хозяина за любезный прием, мы перешли в отведенную нам кибитку, улеглись на сене и укрылись чьими-то огромными тулупами…
Сегодня утром я проснулся от необыкновенного шума: слышались команды, гремели бубенчики и колокольчики будто на свадебном поезде богатого деревенского парня, и по временам доносились с разных сторон дружные ответы солдат на приветствия командиров… Было сыро, не хотелось подыматься и я продолжал лежать в полудремоте, высунув одну лишь голову из-под теплого тулупа… В кибитку вошел здоровый урядник с малиновыми погонами на рубашке и такими же лампасами на синих шароварах, Уралец.
— Ваше благородие! гаркнул он вдруг, наклонившись над самым ухом «Ананаса», который лежал с краю и спал еще. — Позвольте снять джеламейку!..
«Ананасу» послышалась «тревога!», он вскочил как ужаленный.
— Что?
— Джеламейку надоть бы вьючить, повторил урядник, — прочие уже поперли… [168]
— Какого Джаламека?.. Ты, братец, должно, ошибся; здесь кавказские офицеры спят.
— Да эта нашей сотни, только на ночь взяли у нас, настаивал Уралец, указывая на кибитку и как бы недоумевая пред непонятливостью Кавказца.
— Кибитку, что ли, тебе?…
— Кибитка, ваше благородие, та турхменская, большая, как у наших господ, объяснил урядник, — а эта махонькая, киргизская, у нас джеламейкой прозывается…
— Да снимай себе… проговорил «Ананас», снова зарываясь под тулуп.
— Снимай, ребята! скомандовал урядник, выходя из своей «джеламейки».
Через минуту наше жилище уже было сложено на лежавшего вблизи верблюда и нам при свете высоко поднявшегося солнца представилась живая картина Оренбургского отряда:
Часть кавалерии с орудиями уже скрылась из виду, другая только что садилась, чтоб идти в арриергарде и была бы чрезвычайно эффектна в своих цветных рубашках посотенно, если бы не целый лес тяжелых и бесполезных пик. Но, казалось, не было конца извивавшейся по пыльной дороге длинной веренице верблюдов и повозок всевозможных названий!. В этом бесконечном транспорте только кое-где виднелись белые ряды солдат с блестящими на солнце штыками, и, благодаря этому, общая картина Оренбургского отряда напоминала шествие [169] под военным прикрытием странной смеси огромного обоза с огромным караваном.
Мы со своими двумя сотнями и с одним маркитантом, пожелавшим присоединиться к нам, остались здесь на месте ночлега в ожидании остальных частей нашего отряда, которые и прибыли сегодня вечером. Завтра пойдем опять догонять Оренбуржцев, но уже с целым отрядом.
Я уже оканчивал это письмо, когда зашел ко мне на огонек один из знакомых офицеров только что прибывшей колонны подполковника П.
— Скажите, обратился я к нему, между прочим, — куда вы делись с Ербасана? Мы вас так и не дождались на Кара-Гумбете…
— Видите ли, мы, оказывается, взяли далеко вправо от дороги и поэтому, миновав колодцы Уч-Кудук, очутились Бог знает в каком положении!.. Представьте себе: голая степь, пекло в 42, запас воды израсходован до последней капли; колодцы, по мнению проводников, оставлены позади и в стороне почти на целый переход, а люди еле плетутся, потому что ноги пришли в такое состояние, что страшно посмотреть, когда кто-либо из них снимет обувь! Что тут делать?.. Не идти же назад, когда приказано спешить до последней возможности?.. Мы решились пробиться, так сказать, к Айбугиру и пошли. Бедные солдаты, чего только они не выносят безропотно… покорно в такой степени, что как посмотришь иной раз, просто слезы навертываются!. «Что, [170] брат, спросишь, устал?» — «Что ж делать, ваше благородие, надо идти… да жаль, водички нету…» оботрет рукавом мокрое от пота лицо, положит ружье на другое плечо и дальше… Ну, вышли мы наконец к Айбугиру у спуска Чебын, верст, говорят, на тридцать южне Кара-Гумбета. Тут кстати дождь пошел, и бедняжки сразу точно забыли все свои муки. Нужно вам заметить, что наш П. прекрасный человек, но имеет чрезвычайную слабость к речам, с которыми ежедневно обращается к солдатам. Бывало, после каждого перехода держит под ружьем лишних десять, пятнадцать минут и без того утомленных людей, прежде чем наговорится в волю о разных Сципионах Африканских… Но как же оставить без речи торжественный день окончания степного похода?.. «Пейте, пейте, братцы! закончил он свое обращение к солдатам, указывая вокруг на лужайки дождевой воды. — Само Провидение послало нам эту воду в награду за наши труды и лишения!» И подполковник припал к луже, стоявшей на фланге баталиона. [171]
