Ситуацию в академической музыке прекрасно описывает известный и даже в чем-то одиозный русский композитор Владимир Мартынов в своей книге «Конец времени композиторов». Полностью «приговорив» идею композиторства, он рукоплещет закату авторства, поскольку «конец времени композиторов можно рассматривать как начало высвобождения возможностей, изначально таящихся в музыке, но подавляемых композиторством во время господства композиторов над музыкой». С этим странным на первый взгляд утверждением нельзя не согласиться. Действительно, без фигуры композитора (в академическом смысле этого понятия) прекрасно обходятся не только фольклор и традиционные богослужебно-певческие системы, но и такие современные музыкальные практики, как рок и джаз. При этом некомпозиторская музыка отнюдь не является примитивной предтечей композиторской. Это две непересекающиеся, даже враждебные друг другу реальности — традиционная и исторически ориентированная. Для первой ценность в «неотходе» от истины, для другой — в новизне и прогрессе.
* * *
Баху удалось невозможное — жить сразу в обеих реальностях. В философском осмыслении он предстает фигурой уникальной и даже трагической. В большой степени именно он создал основы музыкального искусства Нового и Новейшего времени. Но в своей богобоязненности он являлся человеком традиционным, то есть, с точки зрения поклонников прогресса, смотрел назад, а не вперед. При этом, будучи не только гениальным, но в высшей степени добросовестным композитором, он тщательно изучил и наилучшим образом использовал все музыкальные достижения своей эпохи, которые уже впитали в себя идеи гуманизма. Получается, он работал «против себя», причем делал это со всей мощью своей гениальности.
У Альберта Швейцера есть на эту тему следующее рассуждение: «Не беда, если таланты ошибаются, следуя заблуждениям своего времени. Если же им следует гений, то за эти ошибки расплачиваются столетия. Великий Аристотель задержал развитие греческого естествознания в то время, когда оно стало на путь, который мог повести его к открытиям Галилея и Коперника. Бах, приняв с почти легкомысленным сознанием своей бесконечной мощи итальянские формы и схемы, задержал развитие немецкой музыки. Ведь уже тогда в духовной сфере она могла создать то, что позже осуществил Вагнер в области музыкального театра».
Замечательное описание механизма явления. Но гуманист Швейцер, родившийся в 1875 году, — дитя XIX века, а значит, романтизма и индивидуализма. К тому же немецкий романтизм имел идеологическую подоплеку гораздо более сильную, чем просто направление в искусстве, воспевающее экзальтированное томление поэта на лоне природы. Именно в немецкой душе эта безобидная на первый взгляд тенденция дозрела до Volkgeist, теории политического романтизма Карла Шмидта[13] и далее — до Гитлера. Стало быть, Швейцер, сокрушаясь, печалился немного «не о том». Из начала XXI века нам видится более масштабная панорама борьбы, чем описывает Швейцер. Мы живем в эпоху религиозного терроризма, с одной стороны, и либерального размывания тысячелетних основ — с другой. Интересно, как воспримут феномен Баха люди спустя сто или двести лет…
Глава шестая.
ВЕЙМАРСКИЙ КРУГ. ПОЭТЫ И ОДНОКЛАССНИКИ
Еще одной интересной личностью в веймарском кругу общения стал для Иоганна Себастьяна поэт Соломон Франк. Он не зарабатывал на жизнь поэзией, служа при дворе в качестве высшего секретаря консистории. С этой должностью ему приходилось совмещать обязанности директора герцогской библиотеки и хранителя нумизматической коллекции. Франк относился к совсем другому поколению, нежели Бах и Вальтер, будучи на четверть века старше их обоих. Навряд ли Бах близко дружил с ним — хотя Соломон имел репутацию человека душевного и отзывчивого, — но поэзию его знал хорошо и ценил.
Здесь уместно еще раз вспомнить Альберта Швейцера, утверждавшего духовную близость Баха воззрениям пиетизма, несмотря на его твердые ортодоксальные позиции. Религиозные стихи Франка пиетисты могли, без сомнения, поднять себе на знамя — так много в них эмоций, субъективной «душевности» и мистического восторга. В то же время пиетизму как учению поэт говорил твердое и решительное «нет». Вероятно, из-за боязни потерять службу — ведь правящий герцог являлся убежденным ортодоксом? А может, Франк искренне считал себя ортодоксом, не признаваясь в «пиетистических» наклонностях даже самому себе. Впрочем, субъективные восторги и чувственная эмоциональность Франка меркнут перед некоторыми образцами духовной поэзии гамбургского советника Бартольда Генриха Брокеса.
На двор Иисуса волокут,
И стражники, чтобы распалиться злее,
Зовут других злодеев
И с ними вместе его бьют
По телу нежному бичами
С железными шипами.
(Здесь и далее в этой главе перевод Я. С. Друскина)
Самое интересное, что данный текст стал классическим для «Страстей Христовых». На него писали музыку такие титаны, как Гендель, Телеман и Маттесон. Впрочем, «Страсти» в лютеранской традиции того времени исполнялись с колоссальной пышностью.
В частности, премьера произведения Телемана состоялась во Франкфурте при стечении несметной толпы народа и присутствии важных персон. Интересен факт: в церковь пускали только тех, кто имел с собою напечатанный текст «Страстей». Подобные предтечи современных музыкальных шоу были в XVIII веке весьма популярны. Так и представляется что-то среднее между советским поэтом-агитатором и рок-певцом, взывающим к стадиону в приступе драйва:
Что ж, терзайся, злых приспешник,
Раб греха, скули, как пес,
Вой, рыдай, но вместо слез
Кровью плачь, упрямый грешник.
Соломон Франк, на тексты которого писал Иоганн Себастьян, был гораздо консервативнее Брокеса. У него не найдешь таких, доходящих до вульгарности, эмоциональных клякс. Но и он рвется прочь от старой доброй традиции. А Бах, блестяще используя весь арсенал музыкальной риторики эпохи барокко, усугубляет и делает выразительнее его чувственные образы.
Блестящий и непревзойденный баховский биограф Филипп Шпитта страшно огорчен таким поведением своего объекта. Анализируя дуэт на слова Франка «Komm, mein Jesu, und erquicke», он ужасается: «Этот дуэт драматичен, что недопустимо в церковной музыке». Действительно, Бах настолько усиливает и подчеркивает музыкальным аффектом слова «Ах нет, ах да, ты ненавидишь меня! Я люблю тебя!», что дуэт воспринимается как любовный, особенно когда в нем участвует сопрано, а не бестелесные детские голоса. А ведь речь идет о взаимоотношениях Бога и человеческой души!
