и привязанности, как и к его супруге, с которой очень сблизилась. Меня несколько раз принимали у них в Питере, в их превосходном семейном доме. Они жили на улице Потемкина, в квартале у Смольного, тогда очень дорогом.
Госпожа Боткина приходилась дочерью Павлу Третьякову, знаменитому московскому купцу, любителю искусства, который приказал построить для своей коллекции галерею, в начале 1880-х годов открывшуюся для публики. От Бакста, после второго брака ставшего шурином Боткина, я узнала, что некоторые из произведений искусства, собранных Третьяковым, были проданы большевиками, другие – уничтожены или украдены, а остальное сейчас находится в музеях Москвы или Ленинграда.
Отец Сержа Боткина также был выдающимся медиком, специалистом по нервным болезням – одно время ассистентом у него работал Иван Павлов (исследователь рефлексов). А вот у Евгения – брата Сержа – судьба сложилась трагически. Личный доктор Николая II, он сопровождал царскую семью в Екатеринбург, где и был вместе с нею расстрелян большевиками 17 июля 1918 года.
Незадолго до своей внезапной кончины, последовавшей в 1910-м, Серж Боткин прислал мне длинное, особенно нежное письмо, которое я по своей наивности восприняла скорее как свидетельство страстного поклонника моего искусства, нежели меня самой; но когда, уже после его похорон, ко мне пришел посланец его супруги, сообщивший, что она получила от ювелира счет на имя ее мужа за покупку, предназначенную для меня, правда вдруг открылась мне во всей полноте. Добрый доктор выбрал у лучшего мастера ювелирных дел в Питере драгоценность за очень высокую цену и собирался преподнести мне в подарок. Но не успел… Я бы отказалась принять такой дар, и даже слышать о нем не хотела; и немедленно отправилась в ювелирный магазин, чтобы без огласки заплатить по счетам. Все мои сбережения пошли насмарку, зато моя честь и честь других осталась незапятнанной.
А впрочем, я уже начинала вполне неплохо зарабатывать на жизнь, и это обеспечивало мне независимость, которой не могли похвастаться большинство молодых женщин моего круга. Мои выступления на сцене, особенно в паре с Нижинским, заполняли весь репертуар Мариинки.
Биконсфилд, 11 апреля 1969
На людях мы с Нижинским демонстрировали полнейшее взаимопонимание, но за этой гармонией таились внутренние размолвки и ссоры. Его влекло ко мне, и я чувствовала это – но, молодая жена, очень привязанная к Василию, я оставалась холодна как мрамор.
Меня часто спрашивали, был ли Вацлав хорошим партнером. Дело тут не в том, что рядом со мной он казался на сцене слишком маленьким. На самом деле Вацлав, с его несомненной технической виртуозностью и уникальным талантом, был прежде всего неподражаем в сольных партиях. Дягилев понял это, когда в 1912-м задумал создание «Послеполуденного отдыха фавна» – балета, специально написанного для любовника. Уже «Видение розы» и «Синий бог» продемонстрировали это совершенно новое превосходство танцора-мужчины над балериной. Обязаны ли мы этим радикальным поворотом одному лишь Дягилеву, предпочитавшему тело мальчика телу девушки? Как я уже говорила, в атмосфере тех лет уже витали глубокие перемены, причем как в сфере искусства, так и в области нравов… и приписывали их именно революции «Русских балетов»!
Как бы там ни было, но во время репетиций меня очень удивляло мрачное и сварливое настроение Нижинского. Он, притом что был на четыре года моложе меня, не выносил никаких замечаний с моей стороны, касавшихся исполнения па или вообще хореографии. Доходило до злобных приступов, если я осмеливалась отстаивать свою точку зрения. Так, репетиции «Жизели» 1911 года можно назвать по меньшей мере бурными, и такими же будут через два года репетиции «Игр».
Я слышала от лечившего его психиатра, что Вацлав вел что-то вроде личного дневника зимой 1918/1919 годов – как раз когда болезнь, позднее диагностированная как шизофрения, засасывала его все глубже и глубже. Тревожное совпадение: его старший брат, с отроческих лет запертый в психиатрической клинике, в это время умирал там. Врач расценил текст как бессвязный, неистовый, наводящий ужас, непристойный, даже скотский, за гранью тоски и невыносимого страдания.
Долгие годы хранившийся в тайне, этот текст в 1936 году будет опубликован Ромолой Пульской, супругой Нижинского, и она же своей рукой напишет примечания. Как раз тогда Вацлав, признанный опасным сумасшедшим, был заключен в сумасшедший дом на семнадцать лет, и там он проживет до самой смерти в 1950-м. Едва появилась эта книга, я ринулась ее покупать и проглотила за час, присев в ближайшем к книжной лавке кафе. Признаться, я думала обнаружить там откровения о нашем профессиональном сотрудничестве, о наших, отчасти беспорядочных, товарищеских отношениях, и главное – ключи к личности и гению Нижинского. Но довольно быстро поняла: передо мной – вымаранная и подслащенная версия, в которой Ромола оставила для себя самую красивую роль. [48]
Текст, хотя и переделанный, при этом ярко высвечивает характеры людей, рядом с которыми мы с Нижинским жили и работали. Прежде всего – Дягилева, о котором Нижинский пишет: «Я ненавидел его с самого первого дня как узнал», – тут отражается вся сущность этого склонного к пафосности индивидуалиста (Дягилева) с неуемной страстью к обладанию и опасного манипулятора.
В «Моей жизни» я ни словом не обмолвилась о бракосочетании Нижинского, состоявшемся в такой спешке 10 сентября 1913 года в Буэнос-Айресе. Ромолу, молодую венгерскую аристократку, он якобы встретил случайно, на борту корабля, который вез труппу на гастроли в Южную Америку. На самом деле эта встреча, отнюдь не неожиданная, была тщательно спланирована. Увидев Вацлава на сцене в самом начале его карьеры, Ромола без памяти влюбилась и с тех самых пор преследовала только одну цель в жизни: выйти за него замуж.
Я же, приплыв на другом корабле, хотя и упустила ухажера, зато присутствовала на церемонии бракосочетания, где меня даже попросили произнести импровизированную речь! Я выполнила свою задачу, избрав интонацию как нельзя более бесстрастную. Из уважения к обманутому и преданному Дягилеву, чье неистовое бешенство уже предчувствовала, и к моей подруге Мари Рамбер, тоже присутствовавшей на церемонии, – а ведь она была безумно влюблена в Нижинского, – в «Моей жизни» я опустила над этими эпизодами завесу молчания.
Биконсфилд, 12 апреля 1969
Турне по Латинской Америке оказалось для меня испытанием. Три недели на корабле вымотали все силы, и я едва не умерла от морской болезни. Главное же – мой муж, Василий Мухин, был со мной в Буэнос-Айресе в то же самое время, что и мой партнер – слишком соблазнительный Адольф Больм.
Я не могу и дальше откладывать воспоминания об этом танцовщике – столь же даровитом, как Нижинский, но при этом несправедливо забытом, сумевшем разжечь
