Впрочем, мы утешались тем, что могло быть хуже. Дедовщина на их корабле была умеренная. Лене всего только один раз отбили почки, после чего он попал в госпиталь (мы, то есть домашние, узнали об этом значительно позже, после его демобилизации), ребята там в большинстве своем служили симпатичные. Сергей, я и Лена старались время от времени Леню навещать. Я, например, дважды провела отпуск в Доме творчества Союза писателей Азербайджана, в курортной местности Шувеляны, под Баку, на берегу Каспия. И надо сказать, что командиры части, в которой служил Леня, с пониманием относились к таким посещениям родных: каждое воскресение давали ему увольнение, и он приезжал ко мне. А раз или два провел у меня даже весь уик-энд. В Доме творчества этот худющий бритоголовый матрос вызывал всеобщий интерес и симпатию, все старались скрасить ему пребывание с мамой, а заодно и подкормить его. В результате во время трапез в общей столовой ему со всех сторон несли вкусные блюда, о существовании которых мой бедный сын уже почти забыл. И Леня так объедался, что я начинала опасаться за его здоровье. Но все обошлось.
Лена с Алешей тоже провели один отпуск в Шувелянах, да и Сергей несколько раз за это время побывал в Баку. Будучи в Азербайджане, мы завели знакомства в среде местной творческой интеллигенции и поддерживали эти отношения в течение ряда лет. Контакты с некоторыми из них ослабели на рубеже 1980-х и 1990-х годов в связи с началом конфликта в Нагорном Карабахе — наши взгляды на те события коренным образом расходились. Ну а потом, когда Советский Союз распался и Азербайджан превратился в независимое государство, телефонные разговоры и поездки стали такими дорогими, что общение и вовсе прекратилось. Лишь изредка объявляется в Москве и звонит по телефону кто-нибудь из тамошних старых друзей.
Леня демобилизовался и возобновил учебу в институте в 1985 году, как раз в первый год перестройки, — пока он служил, мы успели похоронить одного за другим трех генеральных секретарей КПСС: Брежнева, Андропова и Черненко. Генсеком стал Михаил Горбачев, и с тех пор обстановка в стране стала меняться буквально изо дня в день. Можно по-разному относиться к Горбачеву, но нельзя отрицать тот факт, что именно проводимые им реформы привели к коренному изменению обстановки в Европе, да и во всем цивилизованном мире. В СССР же перемены ощущались на каждом шагу, причем в самых различных областях. В частности, покинувшие страну эмигранты перестали считаться изменниками родины. Я бы долго еще об этом не знала, потому что пресса как-то обходила данный вопрос молчанием, но вдруг, в первом квартале 1987 года, пришло письмо от Саши, который писал, что они бы хотели всей семьей приехать на несколько недель в Москву. Это стало возможным, но нужно приглашение от кого-нибудь из родителей. Мы начали совещаться. Сашиного отца уже не было в живых, он умер еще до их отъезда, в 1980 году. Елкина мама сказала, что мечтает о приезде детей, но, если она станет оформлять приглашение, ее муж, Елкин отчим, специалист по ядерной физике и сотрудник Международного института ядерных проблем в Дубне, мгновенно вылетит с работы. Оставалась одна я. Я тоже не сомневалась, что меня тут же уволят (для оформления приглашения требовалась характеристика с места работы за подписями главы учреждения, секретаря партийной организации и руководителя профсоюза), но решила, что это меня не остановит. Я давно перешагнула пенсионный возраст, Сергей и вовсе был уже на пенсии, так что ему ничто не угрожало, а для меня перспектива увидеть сына и внуков была важнее продолжения работы. Товарищи по редакции пытались меня отговорить от этого шага и очень за меня переживали, но я была непреклонна, напечатала на машинке текст характеристики с рекомендацией оформить мне приглашение и пошла с ним в кабинет заместителя главного редактора Бочкарева (главный был не то в отпуске, не то на больничном) с таким чувством, с каким, должно быть, солдаты во время войны бросались на амбразуру. Бочкарев выслушал меня и, к моему несказанному изумлению, тут же подписал характеристику, говоря при этом: «Представляю, как вы соскучились, столько лет не видя сына». Ну а партийное и профсоюзное начальство, обнаружив под характеристикой подпись Бочкарева, без лишних слов последовало его примеру. Когда я вернулась в нашу комнату, где все меня с волнением поджидали, и рассказала, как было дело, они поначалу думали, что я шучу. Никто не верил, что наше руководство может так себя повести в данной ситуации. И вот тогда-то я по-настоящему убедилась, что времена изменились до неузнаваемости.
Оформление приглашения и пересылка его в США заняли несколько месяцев. Потом Саша с Елкой довольно долго ждали, пока советское консульство в Вашингтоне пришлет им въездные визы. Наконец все формальности были позади, и Саша сообщил, что они приедут в начале 1988 года. Пошли недели радостного ожидания и приготовлений, и тут вдруг нас постигло несчастье: 18 декабря 1987 года внезапно умер Сергей. Правда, ему уже было семьдесят шесть лет, но он был здоров, ни на что не жаловался. В тот день вышел утром за покупками, но плохо себя почувствовал и вернулся домой. Я была на работе, после обеда, как обычно, позвонила Сергею, однако он ничего мне не сказал о своем состоянии. Придя вечером домой, я увидела Сергея лежащим на диване, рядом сидел Леня, недавно вернувшийся из института, и приглашенная им соседка-врач. Обследовав Сергея, она сказала, что не видит ничего угрожающего, обыкновенная аритмия, но посоветовала в случае ухудшения самочувствия вызвать скорую помощь. Мы уложили Сергея в постель, поужинали, он заверял нас, что чувствует себя уже совсем нормально, потом вдруг захрипел и потерял сознание. Когда, буквально через двадцать минут, приехала вызванная нами скорая помощь, он уже не дышал. Врач поставил диагноз: обширный инфаркт. Это был для всех нас ужасный удар. Особенно страдал Леня, необычайно привязанный к отцу. О себе я уже не говорю — мы прожили с Сергеем в любви и согласии более четверти века, а теперь меня ждала одинокая старость. Похоронили мы Сергея в Шереметьевке, на сельском, но большом и ухоженном кладбище, на краю леса. От нашей дачи до кладбища всего минут пятнадцать ходьбы, и летом я часто там бываю. Сижу на скамейке под кустом жасмина, гляжу на надгробие с вмонтированной фотографией и предаюсь воспоминаниям.
Ну а тогда жизнь пошла своим чередом. В феврале приехали наши «американцы». Мы встретились ровно через семь лет с момента расставания, и мне вряд ли нужно описывать наши эмоции. Две недели Сашиного отпуска пролетели как один день, среди непрерывных встреч, визитов, посещений театров. Провожали мы их с грустью, но без отчаяния 1981 года — знали, что расстаемся не навсегда и даже не надолго. Саша привез приглашения для меня и для своей тещи, и мы действительно навестили их в октябре того же года. А Лену и Леню Саша горячо уговаривал последовать его примеру и эмигрировать, понимая, что, если они уедут, то и я одна в СССР не останусь. А что касается их пребывания в Москве, то еще хочу отметить, что они приехали не вчетвером, как предполагали, а втроем — Саша, Елка и Костя. Костя уехал из СССР шестилетним ребенком, мало что помнил, и ему все было интересно. Маша же, которой к моменту эмиграции уже исполнилось четырнадцать лет, покинула страну с ненавистью (ее семитская внешность заставила ее пережить немало горьких минут в школе и не только), приехать не захотела, говоря, что в СССР делать ей совершенно нечего, а с родней она предпочитает повидаться в Америке. Об этом не стоило бы рассказывать, если б не продолжение. Окончив учебу, Маша стала довольно популярной журналисткой и, если не ошибаюсь, в 1991 году приехала по каким-то своим профессиональным делам в Москву. С той поры она старалась посещать бывшую родину как можно чаще и в финале решила, что жизнь в США несравненно скучнее, чем в России, где то и дело происходят захватывающие события, восстановила свое российское гражданство (не отказавшись, разумеется, от американского) и уже около трех лет живет постоянно в Москве, пишет статьи для московских газет и журналов, а также для американских и даже лондонских изданий. В США же ездит только время от времени, чтобы повидать отца и друзей.
