Внезапно он начинает шарить руками по карманам и вытаскивает мундштук от гильзы с белым порошком. Да что это?! Не верю своим глазам. Кокаин?!
– Это Аксельрод дал. Я уже раз понюхал – что-то не действует…
– Да вы что?! Совсем сошли с ума?! – от ужаса я громко закричала и с силой ударила его по руке. Гильза упала на пол с глухим звоном, белый порошок рассыпался.
Он испуганно и затравленно посмотрел на меня, как нашкодивший ребенок. Я полчаса ругала его, пока он не дал мне обещание, что никогда и ни за что.
– Галя, а у вас есть револьвер?
– Да, Сергей Александрович. Я всегда ношу его с собой. А зачем вы спрашиваете?
– Галя, вас хотят избить!
– Да кто же?! – удивляюсь я, оглядываясь по сторонам. Мимо нас все время проходит кто-то из его компании. Шпионят, сволочи! Он хватает меня за руку:
– Галя, носите всегда с собой револьвер! Вас могут избить! Они хотят затащить меня туда! – кивает головой в сторону воображаемой Пречистенки.
Я решила, что он бредит, но потом, поразмыслив, все же решила остерегаться. На что еще готовы были эти люди, чтобы убрать на пути всех, кто препятствовал им спаивать и доводить до погибели Есенина?
Мы вернулись назад к столу. Есенин о чем-то говорил с приятелями, а я находилось будто в тумане, и в ушах звенела его фраза про револьвер. Наконец, Есенин решился поехать куда-нибудь успокоиться. Предложил – в ночную чайную. Уговаривать было бесполезно – он не слышал и не воспринимал то, что я ему говорила. Нечего делать – поехали. Ночная чайная – то еще развлечение: сомнительные люди, разбойники, бродяги, проститутки, наркоманы, просто пьяницы. Вдвоем с пьяным Есениным, который едва держался на ногах, было страшновато там находиться. Все столики были заняты, но он решил выпить пива у стойки. Рядом со стойкой сидел цыган. Он уступил мне место, но я не села. Есенин подумал, что тот пристает ко мне. Чуть было не затеялась драка. Наконец, мы благополучно сели на извозчика, который и помог мне дотащить к тому времени уже совершенно пьяного Есенина. Дальше пришлось тащить самой. Я с трудом ухватила его за руки и поволокла к лифту. В лифте Есенин очнулся, открыл глаза и совершенно ошеломленно спросил:
– Да что же это? Где мы? Что со мной?
Может, ему что-то подсыпали в вино? Что он там болтал про Клюева? Ладно, разберемся! Какое счастье, что мы уже дома!
Есенин лег спать, а я еще долго сидела подле него и смотрела на его золотые кудри и беззащитное лицо, как у ребенка.
Проснувшись утром, Есенин мало что помнил. Весь день он не пил, опасаясь, что опять явятся его «друзья» и потащат к Дунканше.
Он был в хорошем настроении, и я решила этим воспользоваться. Мне не терпелось узнать, почему же он так боится вернуться на Пречистенку и осталось ли у него что-нибудь к старухе. Да, конечно, у меня были свои интересы, но все же я считаю, что заслужила право хотя бы знать об этом. Есенин много рассказал про то, как она начинала карьеру, про то, как ей пришлось пробиваться в жизни, когда ее искусство не принимали. Я спросила, любит ли он ее до сих пор.
– Галя, нет, – задумчиво ответил он. – Была страсть и большая страсть. Долго это длилось. Но потом… – он развел руками. – Все кончено, Галя. Ничего нет. Ничего уже не осталось.
На какой-то миг мне показалось, что он говорит об этом с некоторой долей сожаления.
– Я был слеп. Я ничего не видел. Одна только страсть. Теперь я прозрел!
Он рассказал мне об их частых скандалах, ссорах, ревности. Про то, как он разбил зеркало, а она сдала его полиции, а потом упрятала в сумасшедший дом.
– Галя, да разве это можно простить? Такое предательство! Никогда не прощу ей! Я там сам чуть с ума не сошел! Представляете? Сидеть вместе с сумасшедшими, которые стонут и кричат ночи напролет? После этого мне теперь все время кажется, что меня преследуют…Это же ужас!
Я не знала, что и отвечать ему. Мне не хотелось выдавать своего злорадства по поводу ее мерзкого поведения – не тот был момент, его надо было сейчас пожалеть. Я робко вставляю:
– Сергей Александрович, я не хочу защищать ее, но, наверное, ее можно понять с чисто женской точки зрения. Она растерялась, не знала, что предпринять, как действовать… Вы сами вынудили ее так поступить. Ведь она вас любила.
– Да, Галя! Она меня очень любила! Любила до умопомрачения. Да и сейчас любит – я знаю. Если бы ты знала, как она была нежна со мной! Как мать! Все время говорила, что я напоминаю ей погибшего сына. Знаешь, ведь она потеряла троих детей.
Он повторил:
– Она со мной очень нежная была, как мать. В ней вообще очень много нежности.
«Очень мило», – подумала я, – обсуждать ее любовь и нежность со мной, зная, что я люблю его больше всего на свете и забочусь о нем, как никто другой. Да, хорошо, убедил – она его любит. Так что же он?
– Сергей Александрович, а вы ее еще любите? Может, вы себя обманываете и зря бежите от нее и от самого себя?
Он не раздумывая ни секунды, твердо ответил:
– Нет, там все кончено. Было и кончено. Пусто, понимаете, Галя, совсем пусто. Нет никаких причин толкать меня туда.
У меня вырвался вздох облегчения. Значит, я могла ему верить. Как-то так сложилось в наших отношениях, что мне он всегда говорил только правду. Бывало, вот так сидим с ним, говорим по-честному, задашь ему неудобный вопрос – поморщится и скажет: «Ну, нет, этого я вам не скажу». Но чтобы соврать, глядя глаза в глаза – такого не было никогда.
Итак, я могла быть спокойна. Ее он не любит. Неужели у меня есть шанс? Неужели за столько лет преданной и верной службы я дождусь награды? Раньше я несколько раз порывалась прекратить встречаться с Есениным как женщина, собираясь остаться лишь другом и ничем более. Такая унизительная ситуация меня тяготила. Я даже одно время увлеклась Л., но потом осознала горькую правду – от Сергея Александровича мне не уйти. Я слишком любила его. Теперь у меня была надежда, что его свободное сердце сможет тепло отозваться и мне навстречу. Я верила в это. Конечно, так как Райх, он уже никого и никогда не полюбит. Но…
Когда он вернулся с Кавказа, то говорил мне, что если к нему приставали, он отвечал: «У меня есть Галя». Потом предупредил: «Берегитесь меня обидеть! Если у меня страсть к женщине, я становлюсь безумным. Я все равно буду ревновать. Вы даже не представляете себе, что это. Вы вот уйдете на службу, а я не поверю и не отпущу вас. А если мне, не дай бог, что покажется, то дело ваше – труба! Бить буду! Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору, и не мог по-другому. Любовь в моем понимании – это страшное мучение. После этих приступов ярости я и не помню ничего. Я боюсь, что с вами будет тоже самое, что я буду бить вас, но я не хочу этого! Понимаете? Вас бить нельзя!»
