Салон приобрел дискуссионный характер, и Гертруда не скрывала того факта, что ее интересовали новые люди, новые идеи, умеющие привлечь внимание как хозяек салона, так и присутствующих. Бесстрастные вторично не приглашались, скучающие больше не появлялись.
Гертруда обладала удивительным свойством вселять энтузиазм в собеседников; но вместе с тем на подобных вечерах получала удовольствие и сама, сталкивая различные мнения, ставя слушателей иногда в курьезное положение. В одном из своих эссе еще в 1895 году она писала: «споры для меня все равно как воздух, которым я дышу». С годами она все больше нуждалась в подобном ‘воздухе’. Вспоминает Брейвиг Имс:
Как сейчас вижу ее, величественно восседающего римского императора, таящего глубокое, злокозненное удовольствие от смертельной схватки, которую она же и зачала среди своих гостей. Она была крайне искушенной во французском искусстве «brouille»[33], но обладала сверх того умением заваривать свары между людьми, не накликая на себя и тени подозрения.
Стайн, безусловно, знала искусство хорошей схватки. И в такой же степени хорошо понимала, что участники ‘несут ее содержание в народ’, говоря попросту, сказанное на вечерах становится достоянием всего артистического Парижа. Не добившись в двадцатых годах литературной славы (ее придется подождать до середины 30-х), она использовала салон как одно из средств, чтобы оставаться в центре событий и тем самым приобрести особый статус чуть ли не имперского положения и влияния. По словам очевидцев, иногда очередным солнечным утром, когда Правый берег заполнялся народом, прохожих охватывала галлюцинация. Из-за угла появлялось видение великого Будды на колесах, беспорядочно прокладывающего себе путь по главной магистрали города, не обращающего внимания на насмешки и проклятья, божественно презирающего судьбу простых смертных, осмелившихся двигаться по той же улице. Внезапно видение становилось совсем реальным: то была всего лишь мисс Гертруда Стайн, целеустремленно направлявшаяся по какому-то делу в своем Форде. Мисс Стайн выглядела массивной, монументальной, величественной; она являла собой все великолепие окружающего ландшафта.
Абсолютно уверенная в своей значимости новатора в литературе, она не упускала случая продемонстрировать эту уверенность своим собеседникам. Всем им надлежало выслушать, что она не менее, если не более значима, чем Джойс, а в американской литературе — четвертая, после По, Уитмена и Джеймса. В воспоминаниях современников расхожей стала ее фраза о собственной гениальности в компании с Пикассо, Спинозой и даже Христом.
Впрочем, в оценке своего литературного дарования она мало чем отличалась от собратьев по перу, как прошлого, так и нынешнего веков.
Близость гостей к дому Гертруды тщательно градуировалась. Иначе при наличии стольких новых лиц поступать нельзя было. Начальная и самая важная ступень — быть приглашенным на ленч после первого посещения. Высшая степень близости, как объяснял музыкант Аллен Таннер, близкий друг художника Челищева, право заводить схватку. Он даже нередко ее планировал — Гертруда не любила скучные, ничего не значащие беседы. Если кто-либо из молодежи, особенно заезжей, заокеанской, с амбицией и глупой самоуверенностью ввязывался в дебаты, она резко выговаривала им: «Хватит нести ерунду». Затем следовала нравоучительная филиппика.
Несмотря на свою маскулинность, мужского покроя одежду и доминантность в высказываниях, Гертруда вела себя женственно, по-матерински. Да и говорила она совсем не так, как писала. Гости чувствовали себя легко и непринужденно. Фамильярности хозяйка не допускала, как и дурных манер. Как выразился один из посетителей салона, «… если она останавливала на вас орлиный взгляд, вы ощущали, что пьете чай с памятником». И еще. Она требовала абсолютной лояльности от близких друзей, ‘измены’ не прощала.
Те, кто пользовался расположением и доверием хозяйки салона, в полной мере испытывал ее добросердечие, симпатии и особенно гостеприимство, живя неделями в ее летнем доме. Нуждающиеся получали толковый совет, рекомендации, содействие в публикации, а художники — и патронаж. Гертруда приветствовала дома всех молодых американских писателей, осевших или оказавшихся проездом в Париже, — их ждали чай, печенье, а некоторых более крепкие напитки. Гарольд Актон свидетельствует: «Ходили разговоры, что она оказывает вредное влияние на молодых. Но насколько я мог наблюдать, она решала их проблемы с редкой симпатией и здравым смыслом. Я считал ее замечательным критиком. Мне она подала стоящий совет, хотя я не являлся ее учеником или последователем». Ему вторит другой литератор, Брейвиг Имс: «Я показал их [короткие рассказы], и она с безошибочной точностью указала фразы, предложения и параграфы, где литературное восприятие было непосредственным и ясным, равно как и те куски, где произошла его подмена».
Список гостей вновь открывшегося салона был чрезвычайно велик и включал как хорошо известные, так и впервые появившиеся имена — художники Жорж Брак, Хуан Грис, Андре Массон, Дюшан, писатели и журналисты Тристан Тцара, Ван Вехтен, Нанси Кунар, Джуна Барнс, Томас Элиот, Эзра Паунд. Неутомимая Кэти Басс, постоянно навещавшая салон, продвигала имя Стайн в прессе Новой Англии (северовосточных штатах США).
Эзра Паунд, пережив войну в Англии, пришел к заключению, что послевоенный Лондон мертв. «В Англии больше не существует интеллектуальной жизни», — писал он в 1920 году. Гертруда пригласила его к себе. При первой встрече Эзра понравился, но она почему-то обнаружила у него, имевшего магистерскую степень в романских языках, налет провинциализма, совершенно непонятный: «он был деревенским толкователем, блестящим, если вы жили в деревне, а если нет, то и нет». Их знакомство довольно скоро окончилось. Однажды Паунд пришел в гости с редактором журнала Дайал. Разговор принял неожиданно яростный характер, в пылу дискуссии Паунд даже вывалился из небольшого, любимого Гертрудой кресла. Удовольствия такой накал и исход никому не доставил, Гертруда пришла в ярость и больше не испытывала желания с Паундом встречаться. Когда же он захотел вновь придти, ему было отказано: «Ни я, ни Элис не любим его поэзию, но что более важно, он просто-напросто неинтересен». Эзра Паунд был известен неприкрытым антисемитизмом и, возможно, Гертруда об этом дозналась. Элис же нашла рассуждения Паунда о восточной живописи (как и об остальном) неквалифицированными: «Он напомнил мне замечание королевы Виктории, в присутствии которой некто совершенно некстати спел песню The wearing of the Green»[34].
