Было бы несправедливым представлять Торо в качестве обскуранта, отрицавшего науки, искусство и само просвещение как необходимые компоненты общественной жизни. Снисходительно отзываясь о современном ему искусстве и просвещении, Торо выступал не против культуры как таковой, но против социальных последствий, к которым приводит обывательское понимание высокого искусства и науки в данном конкретном социальном строе, основанном на частной собственности. С одной стороны, высокая культура извращается, становясь набором ходульных штампов и пошлых представлений, т. е. модой, а с другой стороны, массы, находящиеся в бедственном материальном и духовном положении, не могут возвыситься до понимания истинных ценностей культуры. Торо совершенно верно объясняет причину этого трагического разрыва обывательского понимания культуры и ее подлинных достижений: «Лучшие произведения искусства стремятся выразить борьбу человека против этого рабства (рабства под властью собственности. — Н. П.), но воздействие искусства сводится к украшению нашей низкой доли и заставляет забывать о высшей. В нашем поселке нет места подлинному произведению искусства, если бы оно и попало к нам, потому что наша жизнь, наши дома и улицы не могут служить ему достойным пьедесталом. Тут не найдется гвоздя, чтобы повесить картину, или полки, чтобы поставить бюст героя или святого» (там же, 46–47). В условиях господства несправедливого строя искусство становится роскошью, лишь подчеркивающей убожество общего фона. Эта мысль немедленно направляется у Торо в русло морализаторства: «Я не могу не видеть, что ради этой так называемой богатой и утонченной жизни надо прыгать выше головы, и я не в состоянии наслаждаться украшающими ее предметами изящных искусств, ибо мое внимание всецело занято прыжком… Прежде чем украшать наши дома красивыми вещами, надо очистить в них стены, очистить всю нашу жизнь и в основу всего положить жизнь подлинно прекрасную, а сейчас чувство прекрасного лучше всего развивать под открытым небом, где нет ни домов, ни домоправительниц» (там же, 47).
Итак, преодоление пропасти между реальностью и идеалом Торо видит не в эстетическом воспитании, как Шиллер, а в моральном совершенствовании личности и последующем изменении форм общественной жизни. Просвещение, заключенное в рамки казенной рутины, полагал он, не может дать истинного знания, которое состоит в способности понимать, т. е. переживать и осмысливать мир. Кроме того, просвещение в современном обществе, по мнению Торо, убого и односторонне, поскольку убоги и односторонни люди, его проводящие. И все же философ не отвергал необходимости распространения знаний: «Пора превратить поселки в университеты, — призывает он, — а их старейших обитателей — в служителей науки… Неужели на свете всегда будет только один Париж или Оксфорд?…Из всех сумм, собираемых в нашем городе, ни одна не находит лучшего применения, чем те сто двадцать пять долларов, которые каждую зиму собираются по подписке в пользу лицея. Раз уж мы живем в XIX в., почему бы нам не пользоваться преимуществами, которые этот век предоставляет?.. Пусть нам присылают отчеты всех научных обществ, а мы посмотрим, чего стоит их ученость» (там же, 130–132). Широкую программу просветительской реформы Конкорда Торо завершает недвусмысленным тезисом в духе «века разума»: «Вместо вельмож пусть будут у нас целые селения просвещенных людей. Если нужно, пусть будет одним мостом через реку меньше и кое-где придется идти в обход, лишь бы перебросить хоть один пролет моста через окружающий нас омут невежества, куда более глубокий» (там же, 132).
Что же, Торо остался просветителем в духе Ж. Ж. Руссо и энциклопедистов? Нет, все обстоит сложнее. Торо подверг просветительский тезис романтической реконструкции. Он мечтал о восстановлении единства человеческого мироощущения, расщепленного цивилизацией. Следовательно, вставал вопрос о преодолении пороков цивилизации. Это преодоление было возможно, считал Торо, двояким образом. Либо следовало уйти из цивилизации демонстративно, «внешне» противопоставив себя обществу (призыв Руссо к возврату в лоно природы, уолденский эксперимент), либо преодолеть цивилизацию «изнутри», т. е. через постижение ее премудростей прийти к ее нравственному осуждению, радикальному отрицанию.
Вот этот второй путь и требовал «просвещения», как его понимал Торо: если классики Просвещения апеллировали к человеку как общественному существу и в распространении знаний видели путь построения справедливого общества, то романтик Торо апеллировал к человеку как автономной неповторимой личности и призывал использовать знания для разоблачения нравственной деградации буржуазного общества и создания основы для внутренней моральной революции. Однако и это не было последним словом Торо. Моральная революция, рассуждает он далее, радикально преобразует все ценностные параметры жизни в сознании индивида. В результате одной из ведущих социальных сил становится подлинное знание. Именно в таком смысле надо понимать следующие слова Торо: «Когда хоть одному человеку удастся постичь разумом то, что сейчас представляется только нашему воображению, я предсказываю, что и все люди станут строить на этом свою жизнь» (там же, 16).
Сама суть мировоззрения философа состояла в том, что его апелляция к иррациональному, к «антиразуму» была вынужденной и временной мерой. Через «антиразум» к абсолютному разуму, через отрицание культур к подлинной культуре, через отрицание искусства и науки к всеобъемлющим и подлинным искусству и науке — такова логика рассуждений философа.
Представления Торо о современном ему обществе не были ни умозрительными, ни поверхностными. Стараясь обнаружить внутренние источники морального разлада и общей дисгармонии, господствовавших в жизни, Торо не обходил молчанием и конкретные, причем наиболее характерные социально-экономические и политические явления и институты американского общества.
Одним из социально-экономических феноменов, воплотивших в себе, по мнению Торо, типичные черты общественного устройства США, была система бизнеса. Торо видел в бизнесе нечто большее, чем способ получения прибыли. Для него это был символ извращенного духа общества и деградирующей морали. Цели бизнеса, полагал мыслитель, прямо противоположны целям высокой культуры и нравственности. «Этот мир — юдоль бизнеса, — с горечью констатирует Торо. — Что за нескончаемая суета! Чуть ли не каждую ночь меня будит пыхтение паровоза. Оно врывается в мои ночные грезы. Светлого отдохновения нет нигде. Было бы восхитительно хоть раз увидеть человечество отдыхающим. Вокруг нет ничего, кроме дела, дела, дела. Я не могу просто так купить себе чистую тетрадь для записи моих мыслей, ведь мысли подлежат управлению и сдерживанию с целью получения за них долларов и центов. Ирландец, увидев меня на минуту остановившимся в поле, решил, что я подсчитываю свою прибыль. Если человек в детстве вывалился из окна и остался на всю жизнь калекой или же был до потери сознания напуган индейцами, то люди высказывают сожаление только о том, что этот человек не способен к… бизнесу. Я думаю, что нет на свете ничего, даже уголовного преступления, более чуждого поэзии, философии, — да чего уж там! — самой жизни, чем этот нескончаемый бизнес» (10, 4, 456). Понятие «бизнес», раскрывающееся и в «Уолдене», и в «Долге гражданского неповиновения», перерастает в философский символ. Говоря о системе бизнеса, Торо почти всякий раз имеет в виду некую мощную социальную силу, аккумулирующую в себе наиболее мрачные стороны человеческой личности. Бизнес — это знак воинствующей бездуховности, приобретающей свою социальную, экономическую и даже политическую организацию и порождающей этические принципы, чуждые подлинной человеческой нравственности. Развенчивая на страницах своих произведений систему частного предпринимательства, философ стремился совместить две точки зрения, две критические позиции: социально-политическую и морально-философскую. Критика несправедливого общественного устройства воссоздает, в понимании Торо, целостность мироощущения, ибо для философа разрыв политики и морали в обществе означает деградацию последнего, а их воссоединение — желанную цель.
