Этот тон речи отразил тот факт, что к 1968 году предложения Кастро сузились. С одной стороны, партизанское движение в Латинской Америке развалилось. В октябре 1967 года, после мучительного периода в горах Боливии, Че Гевара и его отряд были захвачены и расстреляны управляемыми американцами конными полицейскими. Его смерть стала двойным ударом для Кастро. Отвлекаясь от его личного горя — потери близкого друга и товарища, провал рискованного предприятия в Боливии бросил тень сомнения на возможность экспорта кубинской модели партизанской войны на южноамериканский континент. Несмотря на слова Кастро о том, что засчитывались идеи, а не личности, смерть Че Гевары явилась более всего поражением партизанской стратегии, гак как миф о неуязвимости окружал всех живых героев кубинской революции.
Основную вину за смерть Че Гевары Кастро возложил на Боливийскую Коммунистическую партию, лидеры которой обвинялись в срыве действий партизан[119]. Однако это только подчеркнуло трудность независимой работы общепризнанных партий, контролировавших в некоторых странах ресурсы, нс-обходимые для успеха партизан. Более того, в конце шестидесятых годов тактика общественного фронта защищалась коммунистическими партиями и, казалось, была доказана. В Перу реформистская, анти-олигархическая военная хунта в 1968 году захватила контроль и начала национализацию многонациональных американских компаний. Год спустя новое демократическое правительство Боливии экспроприировало корпорацию «Галф Ойл», в то время как в Чили для выдвижения на президентские выборы в 1970 году был сформирован широкий фронт партий левых и левоцентристов — Общественный Союз. Говоря вкратце, в конце десятилетия события в Латинской Америке, казалось, вели к принятию советской ортодоксии кубинским режимом.
Однако поиск Кастро дружеских отношений с Советским Союзом, помимо всего, вызвало экономическое давление. Кроме увеличения московских ограничений поставок нефти кубинская экономика имела огромный долг перед советским блоком. По торговому соглашению между двумя странами Советский Союз покупал кубинский сахар по цене выше, чем на мировом рынке, тогда как Куба использовала неконвертируемую валюту, оплаченную за сахар, чтобы покупать нефть, промышленные товары у СЭВ. Любые излишки сахара затем могут продаваться на мировом рынке, чтобы получить необходимую иностранную валюту для закупки технологии и товаров, не имеющихся в социалистическом блоке. Однако в течение всех шестидесятых годов кубинский экспорт сахара в Советский Союз оставался намного меньше ее импорта товаров из СЭВ, и Москва до сих пор хотела финансировать этот дефицит в торговле. К 1969 году Куба имела задолженность в 7,5 млн тонн, и Кастро объявил «год решающей попытки», на протяжении которого усилия всех кубинцев будут направлены на производство 10 миллионов тонн сахара. Будет ли достигнут такой рекордный урожай или нет, но Кастро больше не мог враждовать с Советским Союзом. Интервенция Варшавского договора в Чехословакию 21 августа 1968 года дал ему чудесную возможность реставрации мостов, соединяющих с Москвой.
Кастро считал, что осталось 48 часов до вторжения на Кубу, которое ожидалось с большой уверенностью. Группа верховных официальных лиц Кубы, наносящих визит в Европу, обещала французскому журналисту К. С. Кароль, что «это станет новой страницей в истории международного рабочего движения»[120]. Находясь в стороне от растущей ссоры с 1965 года Кастро и Советского Союза, вторжение по Варшавскому договору может не указывать на связь с непрерывными вмешательствами США в дела Кубы с тех пор, как остров стал независимым в 1902 году. Подобная доктрина коллективной безопасности и «сфер влияния» использовалась для объяснения нарушения суверенитета Чехословакии, и, действительно, Кастро начал свое выступление с отклонения заверений Советского Союза в том, что интервенция оправдана законом. «Чего нельзя отрицать, — сказал он, — так это того, что суверенитет Чехословакии был нарушен… И нарушение носило фактически скандальный характер». Тем не менее он настаивал, что интервенция была необходимым злом: «Нет сомнения, что политическая ситуация в Чехословакии ухудшалась и портилась, возвращаясь к капитализму, и неуклонно шла к переходу в руки империализма». Именем закона, который, как он считал, был даже более священным для коммунистов, чем международное право (то есть «борьба людей против империализма»), социалистический блок был обязан вмешаться.
Кастро также использовал случай, чтобы выполнить два молчаливых требования Советского Союза: окончание экономических реформ в социалистическом блоке и обязательство прийти на защиту других социалистических стран, таких как Куба, если им будет угрожать империализм. Эти требования приняли форму вопросов: «Означало ли это (интервенция) случайно то, что Советский Союз стремится также обуздать определенное направление в экономической сфере, в интересах которого уделять большее внимание денежным отношениям?.. Мы спрашиваем себя, пошлют ли они войска Варшавского договора на Кубу, если империалисты-янки нападут на нашу страну, или просто в случае угрозы их нападения на пашу страну, если паша страна попросит об этом?»[121].
Определенное одобрение Кастро вторжения в Чехословакию привело в замешательство пли разочаровало многих «левых» за границей, которые сначала приветствовали кубинскую революцию, а затем и Пражскую Весну, как тот же прорыв постсталинской ортодоксии. Тогда и сейчас многие комментаторы видят в этом часть настоящей политики, диктуемой под советским давлением[122]. Но если обозревать событие в свете внутренних проблем кубинского режима, поддержка Кастро вторжения принимает новые размеры. Реформы чехословацкого руководства, как доказывал Кастро, представляли собой увеличение размеров децентрализации и рыночных механизмов, разрешенных Советским Союзом в середине шестидесятых. Суд над «мелкофракционностью» был направлен непосредственно против местных сторонников таких мер, в то время как революционное направление в марте постановило устранить оставшийся частный сектор и «черный» рынок, угрожавшие предоставлением преимуществ рынку на Кубе с черного хода.
С точки зрения Кастро, ослабление центрального контроля и социальной дисциплины было невозможно в середине экономического кризиса и в империалистическом окружении, как ясно было выражено в его речи того времени. Пражская Весна, богатая альтернативными культурами, являлась антитезисом его модели для осажденной Кубы. Реформистские меры Дубчека и его союзников вызвали слишком много ожиданий и сопровождались волной забастовок. Неоднократно проявленная Кастро склонность заключалась не в том, чтобы игнорировать социальное недовольство, а в том, чтобы направлять его, предназначать для выбранного им направления, использовать, чтобы подорвать или сместить тех, кто, как он считал, стояли на пути изменений приоритетов Революции. Его недоверие к Пражской Весне становилось все глубже, так как ее лидирующие светила — студенты, художники и интеллигенция — вышли из той социальной элиты, которая в конце шестидесятых годов подвергалась критике за скрытые буржуазно-либеральные тенденции. Отсутствию в Кастро симпатии или понимания целей реформистского движения в Чехословакии был подведен итог в его случайном замечании: «И для тысяч миллионов людей, до сих пор живущих без надежды в условиях голода и чрезвычайной нужды, существуют вопросы, в которых они более заинтересованы, чем в проблеме: расти их волосам или нет?»[123].
