генерал-поручик.
6 мая, день рождения государя, прошел тревожно и не походил на праздник, хотя многие и получили чины и ордена. В тот день наш 1-й Железнодорожный полк был переименован в Собственный его величества 1-й Железнодорожный полк и получил вензель государя на погоны. Это была большая милость. В этой награде видели, конечно, и расположение его величества к генералу Воейкову. Но все эти личные радости тускнели из-за тревоги о том, что делается там, в далекой Галиции, где еще так недавно раздавалась веселая победная песня наших солдат, где только что государь смотрел дивные войска. Оттуда сообщали, что сегодня немцы бомбардировали Перемышль. Тревожные были сведения и в следующие дни. Даже Троицын день, когда и церковь, и поезда, и все штабные домики и бараки украсились молодыми березками, даже и этот день не казался радостным, как обычно у нас на Руси.
В эти дни узнали, что великий князь Андрей Владимирович назначен командующим Лейб-гвардии Конной артиллерией. Серьезный человек, он состоял в распоряжении начальника штаба Северо-Западного фронта, и службою его начальство было очень довольно. Ему давались важные поручения. В свое время ему было поручено производство дознания о катастрофе в Августовских лесах [52] Самсоновского корпуса. Дознание было произведено образцово, что и понятно, так как великий князь окончил Военно-юридическую академию.
В один из этих дней я имел счастье представляться государю императору по случаю производства в генералы. Государь был обворожителен и бесконечно милостив.
11 мая немцы атаковали участок реки Сана между Ярославом и Перемышлем и утвердились на правом берегу Сана. Наша новая линия была прорвана. Новый тяжелый удар. Но известие, что Италия встала на сторону союзников и объявила войну Австрии, принесло некоторую радость. Но говорили, что и это очень запоздало. Если бы это было раньше! Никто вовремя не помогает России и только все требуют жертв от нее — это красной нитью проходило во всех разговорах о наших союзниках. И много нехороших слов раздавалось тогда против наших дипломатов, которые, танцуя перед иностранцами, забывают интересы России. Все говорят об общих интересах, а на деле выходит иначе. Интересы России далеко не кажутся союзникам общими. Недобрыми словами вспоминали тогда и Сазонова, и особенно Извольского. Припоминали слова Столыпина при назначении Сазонова: «Я за него буду думать, а он будет исполнять…» Может быть, это и не было сказано, но теперь это говорилось.
13 мая государь покинул Ставку и на другой день вернулся в Царское Село.
Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление с великим князем Сергием Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию, и особенно — министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции.
С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу… Она, бедная, являлась козлом отпущения за все, за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят — не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило о таком мире. Там витала лишь одна мысль: биться, биться и биться до полной победы.
Но сплетни шли, все щеголяли ими. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли то проявление ненависти к немцам или протест против действия местных властей, которые якобы мироволили немцам в Москве — трудно сказать. Но только 27-го числа простой народ начал громить немецкие магазины. Полное бездействие, растерянность, а попросту говоря, полное несоответствие высшей московской администрации своим должностям было причиной тому, что погром продолжался три дня, причем петербургская центральная власть не получила официально из Москвы о том уведомления.
В Петербург долетели слухи о том, что при погроме чернь бранила членов императорского дома.
Бранили проезжавшую в карете великую княгиню Елизавету Федоровну. Кричали, что у нее в обители скрывается ее брат великий герцог Гессенский. Хотели громить ее обитель. Помощника градоначальника торговки схватили на базаре, помяли, хотели убить, и ему пришлось показать им нательный крест, дабы убедить, что он не немец, и уже после этого его спасли друзья в одной из соседних гостиниц. Охранное отделение видело в происходившем подпольную работу немецких агентов и наших пораженцев.
Государь был осведомлен обо всем в полной мере, а 30-го числа председатель Государственной думы Родзянко счел нужным доложить о происшедшем его величеству, хотя это вообще не входило в круг его обязанностей, а вне времени сессии — и тем более. Но Родзянко в то время как бы считал себя каким-то сверхинспектором всего происходящего в России по всем частям и, разъезжая по России, бранил всё и вся, кричал на всех и вся, обвиняя и всё и вся, всем докладывал. Эта его болтовня привела к тому, что на него перестали смотреть серьезно и, когда позже он действительно говорил дельные вещи (при начале революции), ему вообще уже не верили, как болтуну.
В этой поднявшейся сумятице сравнительно незаметно прошла и смерть великого князя Константина Константиновича, президента Академии наук, главного начальника военно-учебных заведений, человека замечательного во многих отношениях.
Великий князь скончался в Павловске 4 июня и был похоронен со всей полагающейся ему помпой в соборе Святых Петра и Павла в Петропавловской крепости 8-го числа. Царица Александра Федоровна, по нездоровью, не могла быть на похоронах. Покойный оставил Академии наук все свои рукописи, среди которых были и его дневники, которые он завещал опубликовать лишь через 99 лет. Академии же завещал великий князь и кольцо А. С. Пушкина.
В лице великого князя ушел из жизни человек большого ума, редкого политического таланта, хорошей души, доброго сердца. Ушел человек, принесший родине много пользы, и особенно в области педагогической, по воспитанию нашей военной молодежи — будущих офицеров русской императорской армии. Такой молодежи, какую выпускали наши кадетские корпуса, не получала ни одна из европейских армий. Может быть, с ней могла соперничать только германская, но у нашей было больше заложено добра и сердца.
В тот же день, 8-го числа, я был вызван к военному министру генералу Сухомлинову переговорить о том, как оформить мое положение после производства в генералы и ухода из Корпуса жандармов. Генерал Сухомлинов знал меня уже давно, еще с моей службы
