— Ради бога, Эмир, тебя послушать — так ты самый умный в мире! — упрекала меня мать. — Ты считаешь народ таким глупым?
— То, что говорит народ, не имеет никакого отношения к мудрости! Я просто хотел тебе объяснить, что народ достаточно хитер, чтобы оправдывать все свои действия.
— Прошу тебя, не дерзи!
Моя мать всегда заканчивала дискуссии одинаково, невзирая на то что я стал лучшим учеником в классе и мой словарный запас, как можно было слышать, значительно улучшился.
* * *
В Чехии даже поговорки несли в себе гуманистический размах.
— Чем отличается человек от пчелы? — спросил меня однажды один из таких пражских острословов, опять же за кружкой пива.
Поскольку я не обладал достаточным воображением, чтобы ответить на этот интересный вопрос, он принялся объяснять:
— Человек отличается от пчелы тем, что она оставляет за собой мед, а человек — дерьмо.
Какой космический взгляд на человеческую реальность! Я представил себе каплю меда, на веки вечные плывущую во Вселенной. Возможно, это немного преувеличено, подумал во мне интеллектуал, поскольку человек все же построил за свою историю Парфенон. Чехи знали, каким пагубным существом был человек. Они опасались, как бы этот хозяин планеты в эпоху упадка и в качестве проекта концептуального искусства не создал конструкцию под названием: «Дерьмо над Парфеноном». Поскольку Богумил Грабал[32] неоднократно повторял, что все европейские народы являются наследниками древнегреческой культуры (включая чехов), было сложно допустить мысль о том, что носитель такой революционной идеи может быть их потомком. Вот почему я их любил, тогда как они называли нас «цивилизацией ГХ», то есть Героев-Хулиганов. Именно здесь проходила демаркационная линия между нами и чехами. В течение большей части нашей истории мы тратили силы на героические подвиги, после которых так и не сумели организовать свою повседневную жизнь. Мы не смогли создать легенду будней. Возможно, в этом не только наша вина. Вот почему я начал любить чешский народ. Чехи говорили: «Берись за эксперимент, только если не найдешь себе более достойного занятия».
Чтобы держать зловонный человеческий продукт как можно дальше от Акрополя, будучи народом, вышедшим из древнегреческого мира, чехи упоминали о нем в своей повседневной жизни как о неизбежном факте. В отличие от нас, где дерьмо является частью оскорбления в адрес врага, они не преуменьшали ни его важности, ни исходящей от него угрозы. И тогда я принял сторону пчел — и конечно же их меда. Может быть, еще и потому, что, отказавшись от критики, я начал испытывать уважение к способности чехов столь искусно мириться с ролью маленького народа, оценив практическую выгоду меда. Так они не вляпывались в крупное дерьмо. Как мы.
* * *
Наши студенты, злобно брызгающие слюной в адрес чехов, сильно мне досаждали. Зато по отношению к чешкам ситуация была иной. Они были единственной частью окружающей действительности, к которой наши ребята испытывали нескрываемую тягу. Никогда бы не подумал, что мужчины могут до такой степени забываться с женщинами. И тем не менее это был как раз случай моих соотечественников. Все эти мимолетные увлечения захватывали их целиком, и венерические болезни были лишь верхушкой айсберга расплаты. Очень быстро все остальные их чувства притуплялись, и в таком искалеченном виде они не могли больше сопротивляться зависимости от чешских женщин. Вплоть до конца своей жизни.
* * *
Захмелевший профессор Земан помахал рукой перед моим лицом и резко вернул меня к своей викторине любителей пива:
— Кустурица, я тебя спрашиваю: знаешь ли ты, в каком русском слове семь раз встречается буква «О»?
— Уверен, что в этой загадке не обошлось без слова «говно», — ответил я.
Профессор кивнул с широкой улыбкой:
— Конечно! Ломоносовоговно!
На секунду во мне проснулся балканский бунтовщик.
— Но это притянуто за уши! Речь идет о двух словах, а не об одном.
Он ответил с видом циркового иллюзиониста:
— А вот и неправда, молодой человек. Да, я произнес два слова, как одно, и создал неологизм. Это означает, что мир культуры обогатился сегодня новым словом. В частности, мир русской культуры, если там поймут, насколько сложно придумать слово с семью «О»!
Я знал, что русские не станут прыгать от радости, услышав имя своего самого крупного ученого в сочетании со словом «говно». Тем не менее я подумал, что если бы я был оккупантом и диктатором, то не отказался бы от таких здравомыслящих граждан, как чехи. Сколько всего интересного приходит им в голову, когда они пьют пиво! Они научились больно жалить, но это вызывает только смех, потому что они тут же впрыскивают в ранку хорошую дозу обезболивающего.
В 1975 году умер Иво Андрич, великий европейский писатель, самый выдающийся югославский художник-реалист. В том же году в Прагу привезли копию фильма Федерико Феллини «Амаркорд». Опечаленный смертью Андрича, я, тем не менее, с радостью встретил новость о предстоящем показе. Я видел уже несколько фильмов Феллини: «Дорога», «Белый шейх» и «Восемь с половиной» — и начал воспринимать свое собственное прошлое как фильм. В кинематографических кругах мнение было единодушным: «Амаркорд» — апогей творчества великого автора. Тем не менее в специализированной итальянской прессе появилось несколько недружелюбных статей, где журналисты упрекали Феллини в уходе от интеллектуализма фильма «Восемь с половиной». Им явно не пришлось по душе его слишком тесное сближение с публикой. Неплохо было бы отправить к ним Бергмана. Он-то умеет раздавать оплеухи журналистам. Именно так шведский режиссер сводит счеты со своими недоброжелателями. Мало кто знает, что великий создатель «Земляничной поляны» предпочитает улаживать личные проблемы при помощи пары пощечин.
* * *
Итак, я с нетерпением ждал копии «Амаркорда», как когда-то в Сараеве с рассвета ждал свежих булочек и рогаликов, стоя перед булочной «Ерлагич».
Показ «Амаркорда» был назначен на пятницу, в обычное время (ровно 14.00), в клубе Академии. Я учился уже на втором курсе и был на хорошем счету у преподавателей. Я редко бывал в Сараеве и почти забыл Майю. Казалось, она окончательно исчезла из моей жизни. Даже если иногда по воскресеньям я и думал о ней. Возможно, потому что плохо переносил воскресенья. За исключением любви, свободное время обычно занимало немного места в моем списке важных дел. Это был шрам из моего детства, клеймо социальной жизни в квартале Горица. Поскольку банда мелких тузов, к которой я принадлежал, относилась к досугу с презрением. Мы терпеть не могли хохот в кинозале во время фильмов Чаплина, танцы с девчонками и все эти общественные места отдыха. Мы были похожи на стаю молодых волков, желающих своим поведением доказать, что они не принадлежат к заурядному миру и отказываются следовать сложившимся формам проведения досуга. Мы находились в постоянной боевой готовности, как гайдуки[33].
