на нас? Щека у Дженни была горячей и шершавой на ощупь.
«Что – почему? Ты знаешь почему». Это были последние слова, что Дженни мне сказала.
Не уходи, Дженни, не уходи. Я не должна ее отпускать. Две дюжины пустых капсул. Один и тот же фильм два раза подряд. Ожидание автобуса до 14-й улицы на углу. Не надо было ее оставлять. Но уже темнело. Боялась очередной порки за позднее возвращение. Пойдем ко мне, Дженни. Плевать, что скажет мать. Дженни, злящаяся на меня. Произносящая: уходи. Я ушла. Не уходи, Дженни, не уходи.
К вечеру понедельника Дженевьев не стало.
Я позвонила в больницу из Хантер. Вышла из здания и пошла домой, забыла учебники, хотела побыть одна. Мать открыла дверь. Она обняла меня одной рукой, когда я вошла в кухню.
– Мам, Дженевьев умерла, – я тяжело опустилась на стул у кухонного стола.
– Да, знаю. Я позвонила ее отцу – спросить, чем помочь, и он мне сообщил, – она смотрела на меня в упор. – Почему ты не говорила, что это самоубийство?
Я хотела заплакать – даже этот кусочек мира у меня отняли.
– Ее отец сам так сказал. Ты что-нибудь знала? Можешь мне рассказать. Я твоя мать, в конце концов. На этот раз не будем тебя ругать за обман. Она с тобой поделилась?
Я положила голову на стол. Оттуда я видела кухонное окно, приоткрытое на несколько пальцев. Женщина по ту сторону вентиляционной шахты готовила еду.
– Нет.
– Сделаю тебе чаю. Не убивайся так из-за этого, дружочек, – мать повернулась и принялась вытирать край ситечка, снова и снова. – Слушай, детка моя милая, я знаю, что она твоя подруга и тебе грустно, но именно об этом я тебя и предупреждала. Вы, дети, себя по-другому здесь ведете и думаете, что мы глупые. Но что я этой своей старой тыквой знаю – то знаю. Там что-то было очень сильно не так с самого начала, уж поверь мне на слово. Тот человек, что себя отцом зовет, он девочку эту пользовал не пойми для чего.
Беспощадность, с которой мать делилась своими неуклюжими соображениями, превратила ее попытку меня утешить в новое нападение. Как будто ее жесткость могла сообщить мне неуязвимость. Как будто в пламени правды – той, какой ее видела она, – я могла перековаться в некую болеупорную версию себя.
Но всё это несущественно. Миссис Уошер по ту сторону темнеющей шахты опустила жалюзи. Дженни умерла. Умерла умерла умерла, у кроля голова бела.
Вернувшийся домой отец тоже был в курсе. «В следующий раз не ври нам. У твоей подружки были проблемы?»
Прошло некоторое время, я сидела у Луизы на низенькой скамеечке около окна – его только-только открыли, послезимне ободрав с рам бумажную ленту. Был день ранней весны, начавшейся с непривычного тепла. Улица за окном растекалась давнишним дождем, на всё еще скользком тротуаре отражались маслянистые радуги.
Луиза устроилась на подоконнике. Высоким бедром оперлась о деревянную раму, нога в чулке легонько покачивалась взад-вперед. Другая стояла на моей скамейке.
– Вы с Джен были такие хорошие подруги, – голос у Луизы обрывался, полнился тоской. – На самом деле она тебя видела больше, чем…
Она теребила пружинки на тетрадках Дженни, которые я ей только что принесла, – только дневник оставила себе. Глаза у Луизы были сухими и отчаянно разговорчивыми. Внезапно я вспомнила: Дженни рассказывала, что ее мать когда-то работала учительницей на юге и очень гордилась своей правильной речью.
– …чем кого-либо еще, – Луиза замолкла на полуслове. Я смаковала эту информацию в тишине. Лучшая подруга Дженни. – Вы походили одна на другую прямо как сестры, все так говорили, – Только Дженни была светлее и легче, настоящая красавица.
Что-то во взгляде Луизы меня настерегло, и я вскочила.
– Мне надо идти, мисс Томпсон, моя мать… – я потянулась за пальто, лежавшим на диване. Когда-то здесь спала Луиза, а мы с Дженни валялись, болтали и курили. Когда Дженни уехала, ее мать отремонтировала крошечную квартирку и заняла спальню. Внезапно я увидела перед собой поцарапанное лицо и усталые глаза Дженни, когда она огрызнулась той ночью: «Я не могу туда вернуться, для меня там уже нет места… Не могу говорить с матерью о Филе…»
Я быстро застегнула пальто.
– Она меня ждет, нам надо пойти по магазинам, а у сестер репетиция в школе.
Но Луиза стремительно перехватила меня рукой, пока я пыталась открыть дверь.
Сняв очки без оправы, он вовсе не выглядела чьей-то матерью. Слишком молодая, слишком хорошенькая, слишком измотанная, окаймленные красным глаза, полные слез и мольбы. Ей было тридцать четыре года, и на следующий день ей предстояло похоронить свое единственное дитя, шестнадцатилетнюю самоубийцу.
– Вы с ней были лучшие подружайки, – настойчиво и уже не так грамотно. Пальцы вцепились в рукав моего пальто. – А ты знаешь, почему она это сделала?
У Луизы рядом с носом была родинка, почти на том же месте, что и у Дженни. Катившиеся по щекам слезы увеличивали ее, как лупа. Я отвернулась, всё еще держась за дверную ручку.
– Нет, мэм, – я снова посмотрела на нее. Вспомнила слова матери, сопротивляясь им: «Тот человек, что себя отцом зовет, он девочку эту пользовал не пойми для чего». – Мне надо идти.
Я распахнула дверь, переступила через прибитую к полу железную рейку, о которую столько раз спотыкалась, и закрыла за собой. Услышала металлический лязг полицейского замка, вернувшегося на место, и приглушенные рыдания Луизы.
Дженни похоронили на кладбище Вудлон в первый день апреля. В газете «Амстердам ньюс» в объявлении о ее смерти написали, что беременной она не была и причина суицида не установлена. Больше ничего.
Звук комьев земли, что падают и гулко ударяются о белый гроб. Пение птиц, что знают: смерть – не повод для тишины. Одетый в черное мужчина, бормочущий слова на чужом наречии. Самоубийцам нет места на освященной земле. Надрывный плач женщин. Ветер. Передний край весны. Звуки растущей травы, распускающихся цветов, тянущихся ветвей далекого дерева. Комья – о белый гроб.
Мы уезжали от могилы, петляя вниз по холму. Под конец я успела увидеть: двое крупных могильщиков с небритыми лицами вытягивали из могилы ремни, на которых опускали гроб. Они покидали всё еще живые цветы в корзину и, взяв лопаты, принялись забрасывать яму землей. Двое могильщиков, кладущих финальные штрихи на сырой холм земли, силуэтами на фоне внезапно поседевшего и низкого апрельского неба.
Через две недели после окончания старшей школы я съехала от родителей. Специально не планировала, просто так получилось. Остановилась
