серьезно, фыркает мать? А я, по-твоему, бездельничаю? Он наслаждается славой, а вся критика достается мне. А ведь я еще домом занимаюсь и детьми. Так в этом и дело, все это на тебе отражается, говорит мой добрый дядя со свойственным ему дзен-буддистским спокойствием; мы поэтому и здесь. Он называет ее Несси – это прозвище придумала ей тетя Нафисе. Мать обожает сводного брата; он и впрямь очень мил. Относится ко всем одинаково: со спокойным сочувствием.
Нас по очереди вызывают к врачу. Первым заходит отец. Когда выходит, мать тут же оттаскивает его в угол; вызывают меня. Подобно моему отцу и брату, мне предстоит рассказать врачу то, что он и так знает о наших с матерью отношениях. Разговор занимает не больше десяти минут. Я заражаюсь волнующей атмосферой заговора. Я ощущаю себя частью нашей тайной миссии и сдуру выкладываю психотерапевту все как на духу, перечисляю все свои обиды и сочувствую отцу. С такой женой у него не жизнь, а черт-те что, говорю я. Он дважды обманывается: думает, что может что-то изменить и что наша уловка принесет плоды.
Когда выходит мой брат и в кабинет приглашают мать, та просит врача выйти в приемную. Мол, ей нечего от нас скрывать, и, в отличие от нас всех, у нее нет секретов. У них, может, и есть проблемы, которые они хотят обсудить, заявляет она, но не у меня. Ахмад Хан – очень важный общественный деятель, говорит она, ядовито улыбаясь. На нем столько ответственности. А эта девушка – она имеет в виду меня – и ее брат только начинают жить. Их тревожит учеба, будущее, им тоже приходится думать о своем уважаемом отце – их жизнь всегда крутилась вокруг него. Но я, говорит она, я – всего лишь скромная домохозяйка. Я никто. Мне не о чем тревожиться и не из-за чего волноваться. И никогда у меня не было мысли жаловаться на свои проблемы врачам. Она протягивает руку, с ядовито слащавой улыбкой благодарит врача и выходит из приемной; мы следуем за ней, поджав хвосты.
В машине на обратном пути отец оправдывается, зачем повел нас к врачу. Перечисляет обычные причины и отговорки и пытается убедить мать, что та неправа, что для семьи будет полезно ходить к психотерапевту. Иногда он поворачивается к нам, надеясь, что мы подтвердим его слова, и мы согласно что-то бормочем. Перед своим мероприятием они подвозят нас до дома. Я жду, что она устроит скандал, но, что удивительно, этого не происходит. Мы встревоженно и тихо прощаемся; она отвечает ледяным тоном, и они уезжают.
Противостояние матери объединило нас с Мохаммадом; мы начинали шутить, превращали свою фрустрацию в игру, посмеивались над ними. Мы ощущали близость к отцу и друг к другу. Тем вечером за ужином мы обсуждаем визит к психотерапевту. Хорошо все прошло, говорит Мохаммад, наваливая на тарелку гору жареного риса. Я выдергиваю у него тарелку. Оставь и мне немножко, говорю я! И что теперь, спрашивает он? Что ты имеешь в виду, отвечаю я? Как теперь с ней быть, говорит он? Мы придумываем несколько вариантов выхода: подсыпать ей валиум в кофе, пригласить психотерапевта как бы в гости, и пусть тот втихую поставит ей диагноз. Он мог бы ее загипнотизировать… А может отравить ее, как насчет яда, предлагаю я? Хочешь ее убить, спрашивает брат? Нет, можно подсыпать ей немножко яда, а потом спасти; тогда она начнет ценить жизнь. Ах, скажет она, я и не догадывалась, что жизнь так прекрасна! А что, если мы втроем – я, ты и папа – покончим с собой? Тогда-то она попляшет, восторженно говорю я. Да, пожалуй, так будет лучше всего.
Глава 13. Репетиция революции
К концу лета я поклялась больше никогда не приезжать домой на каникулы. В последнюю неделю мы с матерью ссорились почти каждый день: ей не нравилось, что я гуляла с подругами и те приходили ко мне в гости; что мы ездили в Исфахан, что я, по ее словам, постоянно вела себя неуважительно. Но уже через неделю после возвращения в Ланкастер я стала планировать следующую поездку домой. Мать прислала ласковое письмо и сообщила, что отправила мне посылку с сушеными вишнями, грецкими орехами, шерстяными носками для ужасных английских зим и свитером моего любимого голубого цвета. Нужно ли мне что-то еще, спрашивала она? Ее подруга скоро поедет в Англию; она передаст мне золотую цепочку на день рождения.
Следующим летом я приехала в Тегеран, не дождавшись окончания последнего семестра. Не помню почему, но, наверно, это было связано с беспорядками, всколыхнувшимися по всему Ирану зимой и весной 1962–1963 годов и достигших пика в священный месяц Мухаррам, начало которого в том году пришлось на середину мая. Причиной беспорядков стал новый закон о муниципальных выборах: женщинам впервые предоставлялось право голоса, а также отменялось обязательное условие, что все кандидаты в парламент должны быть мусульманами. О принятии закона объявили 8 октября 1962 года, и в религиозных кругах тот произвел фурор. Главным вдохновителем протестов стал аятолла Рухолла Хомейни.
Когда я размышляю об истории нашего государства, меня поражает не то, какой властью обладали в Иране религиозные лидеры, а то, как быстро законы современного светского общества прижились там, где так глубоко укоренилась религиозная ортодоксия и политический абсолютизм. Пехлеви заменили шариат современной судебной системой, но вред, нанесенный этим шагом религиозному истеблишменту, был куда более существенным, чем могло показаться. До Конституционной революции священнослужители не просто контролировали правовую систему – они диктовали гражданам, как воспринимать мир. При этом некоторые из них хотели сохранить старую систему и связывали ее крах с уменьшением своего влияния, а другие, напротив, встали на путь перемен и активно участвовали в борьбе.
Со времен Конституционной революции и до беспорядков 1963 года, закономерно вылившихся в Исламскую революцию 1979-го, кровавая насильственная борьба, разделившая Иран, велась не только на политическом, но и на культурном и идеологическом поприще. В определенном смысле это была борьба за существование. Традиционалистская оппозиция возникла из отторжения мер по модернизации общества, проводимых шахом Мохаммедом Резой Пехлеви и его отцом Резашахом. Это отторжение происходило и на уровне институтов, и на личном уровне. Но правда заключалась в том, что движение за модернизацию началось задолго до Пехлеви и не закончилось с их свержением. Главным камнем преткновения стали права женщин, права меньшинств и культура. Роковым летом 1963 года аятолла Хомейни и его приверженцы не уставали повторять, что политические притеснения и повсеместность зарубежного влияния – прямое следствие
